Чёрный обелиск

В нашем дворе, погруженном в туманную, мглистую тьму, я натыкаюсь на чью-то неподвижно застывшую фигуру. Это старик Кнопф опять стоит перед черным обелиском. Я налетаю на него с разгона, и он, покачнувшись, обхватывает обелиск руками, словно собирается на него влезть.

— Мне очень жаль, что я вас толкнул, — говорю я, — но зачем вы опять тут стоите? Неужели вы и самом деле не можете справлять свою нужду у себя в квартире? Или хотя бы на улице — если уж вы такой убежденный пакостник-клаустрофоб? На каком-нибудь углу?

— Проклятье!.. — бормочет Кнопф, отпуская обелиск. — Нассал из-за вас в штаны!

— Ничего, это вам пойдет на пользу. Так и быть — можете доделывать свое черное дело.

— Поздно...

Кнопф на заплетающихся ногах тащится к своей двери. Я поднимаюсь по лестнице к себе и по дороге принимаю решение купить завтра на выигранные у Карла деньги букет цветов и послать Изабелле. Правда, мне это обычно ничего, кроме неприятностей, не приносит, но других идей у меня нет. Я еще какое-то время стою у окна, уставившись в ночную темень, потом вдруг начинаю смущенно, полушепотом произносить слова, которые хотел бы когда-нибудь кому-нибудь сказать и которые мне некому говорить, кроме, разве что, Изабеллы; но она даже не знает, кто я такой. Впрочем, кто вообще знает что-нибудь о ком бы то ни было?

13

У нас в конторе сидит коммерческий агент фирмы «Хольман и Клотц» Оскар Фукс по кличке Оскар-Плакальщик.

— Что новенького, господин Фукс? — спрашиваю я. — Как обстоит дело с гриппом в деревнях?

— Неважно. Крестьяне — народ сытый. В городе совсем другая картина. У меня есть два адреса, где Хольман и Клотц уже почти договорились с клиентами. Надгробия. Красный гранит, односторонняя полировка, два рельефных цоколя, высота метр пятьдесят — два миллиона двести тысяч хрусто́в и маленький — метр десять — миллион триста тысяч. Неплохая цена. Если вы запросите на сто тысяч меньше — они ваши. Двадцать процентов — мои.

— Пятнадцать, — автоматически произношу я.

— Двадцать, — не сдается Оскар-Плакальщик. — Пятнадцать я получу и у Хольмана с Клотцем. Какой же мне тогда смысл наставлять им рога?

Он лжет. Хольман и Клотц платят ему десять процентов, плюс накладные расходы. Деньги на накладные расходы он получит в любом случае; значит, у нас он намерен заработать лишних десять процентов чистыми.

— Оплата наличными?

— Ну это уж как вы сами договоритесь. Клиенты явно не бедствуют.

— Господин Фукс, — говорю я. — Почему бы вам не перейти в нашу фирму? Мы платим больше, чем Хольман и Клотц, и первоклассный агент нам совсем не помешает.

Фукс подмигивает мне.

— Мне так интересней. Я натура тонкая, и когда старик Хольман меня в очередной раз начинает допекать, я подбрасываю вам его заказ, из мести. А если я начну работать у вас, то допекать меня будете вы.

— Логично, — соглашаюсь я.

— Вот именно. Я бы начал изменять вам с Хольманом и Клотцем. Разъезды в качестве агента похоронной конторы — дело скучное; надо чем-то оживлять это занятие.

— Скучное? Это для вас-то? Вы же каждый раз разыгрываете настоящий моноспектакль!

Фукс улыбается, как Гастон Мюнх на подмостках городского театра после исполнения роли Карл-Хайнца в «Старом Гейдельберге».

— Стараемся... — скромно произносит он с видом триумфатора.

— Говорят, вы подняли свое актерское мастерство на небывалые высоты. Работаете уже без вспомогательных средств. Исключительно по наитию. Это правда?

Оскар, который раньше прибегал к помощи разрезанной луковицы, прежде чем войти в дом, где оплакивали покойника, теперь, по его словам, способен заплакать произвольно, так сказать, по команде. Это, конечно же, огромный прогресс. Теперь ему не надо переступать порог клиента уже со слезами на глазах, что составляло существенный недостаток «луковой техники», поскольку слезы могли иссякнуть раньше времени, если переговоры затягивались — не мог же он воспользоваться луковицей в присутствии скорбящих родственников! Напротив, теперь он может войти в дом с сухими глазами и прослезиться естественным образом в нужный момент, уже во время разговора об усопшем, что, безусловно, оказывает на зрителей совершенно другое действие. Разница такая же, как между натуральным и искусственным жемчугом. Оскар утверждает, что его искусство настолько убедительно, что он сам часто становится объектом утешения и трогательной заботы родственников и близких покойного.

Из своих покоев выходит Георг Кролль. Под носом у него дымится гавана, и весь он — сама благость. Опустив все вступления и прелюдии, он сразу же устремляется к цели:

— Господин Фукс, это правда, что вы можете заплакать по команде, или это подлая пропаганда ваших хозяев, призванная запугать конкурентов?

Оскар молча таращится на Георга.

— Ну так как же? — спрашивает тот. — Что это с вами? Вам что, плохо?

— Минутку! Я должен войти в образ.