Чёрный обелиск

Оскар закрывает глаза. Когда он через несколько секунд вновь поднимает веки, взгляд его уже затуманен влагой. Он продолжает гипнотизировать Георга, и вскоре на его голубые глаза наворачиваются настоящие, крупные слезы, а еще через полминуты они катятся по щекам. Оскар вынимает носовой платок и вытирает их.

— Ну как? — спрашивает он и смотрит на часы. — Без малого две минуты. Иногда, особенно когда покойник еще в доме, я укладываюсь в минуту.

— Потрясающе! — Георг наливает коньяку, который мы держим специально для клиентов. — Вам надо было стать актером, господин Фукс.

— Я и сам об этом думал, но ролей, в которых востребованы мужские слезы, слишком мало. На одном Отелло далеко не уедешь...

— А как вы это делаете? Это какой-то специальный трюк?

— Воображение, — скромно отвечает Фукс. — Богатая фантазия и развитая сила воображения.

— И что же вы, интересно, сейчас представили себе?

Оскар выпивает свой коньяк.

— Должен признаться, господин Кролль, — вас. С раздробленными ногами и руками и с целым выводком крыс на голове, которые медленно объедают вам лицо и от которых вы, еще будучи живы, не можете защититься из-за сломанных рук. Вы уж простите, но для такого быстрого включения нужной эмоции мне нужен был очень яркий образ.

Георг проводит рукой по лицу, словно желая убедиться, что оно еще на месте.

— Вы и Хольмана с Клотцем представляете себе в подобных ситуациях, когда работаете на них?

Фукс качает головой.

— Нет, их я представляю себе совсем в другом виде. Они у меня живут до ста лет, богатыми и здоровыми, а потом безболезненно умирают во сне от инфаркта... И у меня от злости слезы так и брызжут из глаз!

Георг выплачивает ему гонорар за два последних акта предательства.

— Кстати, я недавно освоил искусственное икание, — сообщает Оскар. — Очень эффективное средство. Ускоряет процесс заключения сделки. Люди чувствуют себя виноватыми в моем приступе икоты, полагая, что это результат живого участия в их горе.

— Господин Фукс, переходите к нам! — решительно повторяю я свое предложение. — Вам не место среди этих трезвых хапуг, начисто лишенных фантазии! Вы должны работать в коллективе, настроенном на творческий подход к делу.

Оскар-Плакальщик добродушно улыбается, качает головой и встает, чтобы откланяться.

— Ничего не могу с собой поделать. Без элемента измены, без этой двойной игры я был бы просто жалким клоуном, слезливой бабой. Измена придает моему существованию остроту. Понимаете?

— Понимаем, — отвечает Георг. — Жаль до слез! Но мы высоко ценим вашу личность и уважаем ваш выбор.

Я записываю на листок бумаги адреса двух потенциальных клиентов и передаю их Генриху Кроллю, который накачивает во дворе свои велосипедные шины. Он презрительно смотрит на листок. Для него, старого нибелунга, Оскар — жалкий подлый мошенник, что, впрочем, не мешает ему, опять же, как достойному сыну нибелунгов, пользоваться его услугами.

— Раньше нам такие фокусы были ни к чему, — заявляет он. — Хорошо, что отец не дожил до этого позора.

— Ваш отец, судя по тому, что я слышал об этом первопроходце похоронного бизнеса, был бы счастлив устроить такую каверзу конкурентам, — возражаю я. — Он был настоящим воином — не на «поле брани», как вы выражаетесь, а в диких джунглях беспощадной конкурентной борьбы. Кстати, мы когда-нибудь наконец получим остальную сумму за полированный крест, который вы продали в апреле? Ни много, ни мало — двести тысяч? Знаете, сколько они сейчас стоят? На них теперь не купишь даже цоколя!

Генрих бурчит себе под нос что-то невнятное и сует листок с адресами в карман. Перед домом стоит кусок водосточной трубы, оторвавшейся во время последнего дождя. Кровельщики только что закончили работу; они заменили недостающую часть водосточной трубы новой.

— А что делать с этой? — спрашивает мастер. — Она ведь вам уже не нужна? Мы можем ее взять?

— Конечно, — отвечает Георг.

Старая труба стоит рядом с обелиском, уличным писсуаром Кнопфа. Она метра три-четыре длиной, и конец ее загнут под прямым углом. Мне вдруг приходит в голову одна мысль.

— Оставьте ее здесь, — говорю я. — Она нам еще пригодится.

— Для чего? — удивляется Георг.

— Увидишь сегодня вечером. Это будет интересное представление.

Генрих Кролль уезжает, энергично крутя педали. Мы с Георгом стоим перед дверью и пьем пиво, которое нам подала из кухонного окна фрау Кролль. Жара крепчает. Мимо тащится гробовщик Вильке с несколькими бутылками в руках. Свой послеобеденный сон он будет вкушать в гробу, на свежих стружках. Вокруг гранитных крестов резвятся бабочки. Пятнистая кошка семьи Кнопф опять беременна.

— Какой сегодня курс доллара? — спрашиваю я. — Ты звонил?

— На пятнадцать тысяч марок выше, чем утром. Если так пойдет и дальше, то ризенфельдовский вексель обойдется нам по цене одного маленького надгробия.

— Замечательно. Жаль только, что нам ничего не осталось от нашей баснословной прибыли. Это отнимает последние крохи трудового энтузиазма, верно?

Георг смеется.

— Зато помогает сохранить легкое отношение к коммерции. Если отвлечься от Генриха. Какие у тебя планы на вечер?