Чёрный обелиск

— Отто, — говорю я. — А может, тебе все-таки попробовать как-нибудь обойтись без цирка? Может, какая-нибудь теплая киска тебе заменит арену?

Он качает своей узкой головой.

— Это не так просто, Людвиг. О любви я все знаю. Я имею в виду возвышенную любовь. Тут мне уже ничего не требуется, у меня все есть. Чего мне не хватает — так это страсти! Дикая, зверская страсть — вот что мне нужно. Пурпурное, бешеное забытье, безумие!

Отто почти скрипит своими мелкими зубами. Он служит учителем в маленькой деревушке неподалеку от города, и там ему, конечно же, ничего подобного не найти. Там все желают выйти замуж или жениться. На славной, благовоспитанной девушке с хорошим приданым, которая умеет готовить. А Отто как раз желает совсем другого. По его мнению, он, как поэт, еще не выбесился.

— Трагедия в том, что я не могу объединить эти две вещи — небесную и земную любовь... — мрачно заявляет он. — Любовь у меня мгновенно превращается в мягкость, самоотдачу, жертвенность и доброту. Половой инстинкт тоже при этом становится кротким и домашним. Ну ты понимаешь — каждую субботу, чтобы на следующий день можно было выспаться. А мне нужно что-нибудь такое, что состоит из одного полового инстинкта, без посторонних примесей, что-нибудь, от чего можно было бы сойти с ума... Жаль! Я слышал, что твоя знакомая — воздушная акробатка...

Я смотрю на Бамбуса уже с новым интересом. Небесная и земная любовь — и этот туда же! Похоже, это более распространенная болезнь, чем я думал. Отто пьет лимонад, поглядывая на меня своими бледными глазами. Вероятно, он ждет, что я тут же откажусь от Герды ради благой цели — чтобы у его лирики наконец отросли детородные органы.

— Когда же мы наконец сходим в публичный дом? — вопрошает он с тоской. — Ты же мне обещал!

— Скоро. Но это никакая не «пурпурная лава греха», Отто.

— У меня осталось всего две недели отпуска. Потом я возвращаюсь в свою деревню, и — конец всем мечтам!

— Мы успеем. Хунгерман тоже туда собирается. Ему это нужно для его новой драмы «Казанова». Что если нам устроить совместную экскурсию?

— Боже упаси! Если меня кто-нибудь увидит!.. При моей-то профессии!

— Именно поэтому! Экскурсия — вещь вполне безобидная. В борделе, на первом этаже, имеется кабачок. Туда может приходить, кто хочет.

— Конечно, сходим, — говорит Хунгерман из-за моей спины. — Все вместе. Устроим своего рода творческую экспедицию. В чисто научных целях. Эдуард тоже изъявил желание.

Я поворачиваюсь к Эдуарду, чтобы полить этот ходячий бифштекс, пишущий сонеты, соусом сарказма и отравить его наглый триумф, но мне не пришлось утруждать себя: Эдуард вдруг стал похож на человека, который чуть не наступил на ядовитую змею. Его только что похлопал по плечу некий стройный мужчина.

— Эдуард! Старый приятель! — восклицает он приветливо. — Как поживаешь? Ты что, уже не радуешься своему второму рождению?

Эдуард в ужасе смотрит на него.

— В наши-то времена?.. Чему тут радоваться? — выдавливает он наконец из себя.

Он весь побелел. Все в нем вдруг обмякло и обвисло — толстые щеки, губы, волосы, плечи и даже живот. Он в одно мгновение превратился в жирную плакучую иву.

Причина внезапной метаморфозы — стройный мужчина, которого зовут Валентин Буш. Наряду с Георгом и мной это — третья страшная болезнь, подтачивающая душевные силы Эдуарда. Более того, Валентин — это сразу три болезни: чума, холера и тиф, вместе взятые.

— А что? Выглядишь ты прекрасно, дружок! — сердечно произносит Валентин.

Эдуард кисло смеется.

— Внешний вид — еще не показатель. Меня душат и пожирают налоги, проценты и воры...

Он лжет. Налоги и проценты в эпоху инфляции вообще ничего не значат: их платят по истечении года, то есть практически вообще не платят. Потому что к моменту выплаты они успевают совершенно обесцениться. А единственный вор, которого знает Эдуард, — это он сам.

— Ну на тебе, слава Богу, есть что сожрать, — улыбаясь, безжалостно констатирует Валентин. — Черви во Фландрии были того же мнения, когда собрались закусить тобой.

Эдуард извивается, как уж на сковородке.

— Что будешь пить, Валентин? — спрашивает он. — Пиво? В такую жару это самое лучшее.

— Мне не жарко. А самое лучшее — это лишний раз отпраздновать тот факт, что ты еще жив. Подай-ка мне бутылку Йоханнисбергского Лангенберга, виноградников Мумма.

— Оно уже все распродано.

— Оно не распродано. Я только что беседовал с твоим управляющим винным погребом. У тебя еще больше ста бутылок. Какое счастье, что это как раз мое любимое вино!

Я смеюсь.

— Чего ты смеешься? — в ярости кричит Эдуард. — Тебе-то как раз нечего веселиться! Пиявки проклятые! Кровососы! Вы меня разорите! Ты, твой бонвиван гробовщик и Валентин! Вы меня по миру пустите! Три ненасытных паразита!

Валентин подмигивает мне и, сохраняя серьезную мину, говорит:

— Так вот, значит, как ты меня благодаришь, Эдуард? Вот она, истинная цена твоему слову! Знал бы я тогда...