Чёрный обелиск

— Стоп! — говорю я. — У нас еще осталось вино. Я его сейчас быстренько разогрею на спиртовке. Водки тебе нельзя! У тебя жар! А вот красное, горячее вино, приправленное пряностями Индии и Зондских островов, — самое милое дело!

— Хорошо! Разогрей его! Но почему мы сами не на этих островах надежды и не спим с женщинами, пахнущими корицей, которые смотрят на нас безумными, белыми глазами, когда мы оплодотворяем их под Южным Крестом, и от наслаждения кричат, как попугаи или тигрицы? Отвечай!

Голубое пламя спиртовки горит в полумраке комнаты, как магическая роза ветров, символ приключений. Шум дождя напоминает гул прибоя.

— Мы уже на пути к этим островам, капитан! — отвечаю я и заглатываю мощную порцию водки, чтобы хоть как-то соответствовать Георгу. — Слева по борту — Санта-Крус, Лиссабон и Золотой берег. Рабыни араба Мохаммеда бен Хасана бен Ватцека смотрят на нашу каравеллу из своих кают и машут платочками. Вот ваш кальян!

Я протягиваю Георгу сигару из ящика для лучших агентов. Он прикуривает и выпускает несколько безупречных колец дыма. На его пижаме расплываются темные пятна пота.

— На пути... — говорит он. — Почему мы еще не там?

— Мы — там. Мы всегда и везде — там. Время — это предрассудок. Тайна жизни. Мы просто этого не знаем. Мы постоянно стремимся куда-нибудь прибыть!

— А почему мы этого не знаем? — спрашивает Георг.

— Время, пространство и закон причинности суть покров Майи[23], мешающий подлинному видению.

— Почему?

— Они — бичи, с помощью которых Бог не дает нам стать равными Ему. Он гонит нас этими бичами сквозь дебри иллюзий и трагедию двойственности.

— Какой двойственности?

— Нашего «я» и мира. Бытия и жизни. Объект и субъект — уже не одно целое. И как следствие — рождение и смерть. Мы посажены на цепь. Кто сумеет разорвать ее, тот разорвет круговорот рождения и смерти. Давай попробуем сделать это, рабби Кролль!

Дымящееся вино пахнет гвоздикой и лимоном. Я добавляю в него немного сахара, и мы пьем. Из каюты плавучего гарема Мохаммеда бен Хасана бен Юсуфа бен Ватцека на противоположном конце залива вновь раздаются аплодисменты. Мы кланяемся и ставим бокалы на стол.

— Значит, мы бессмертны? — нетерпеливо спрашивает Георг.

— Только гипотетически, — отвечаю я. — Ибо бессмертие есть противоположность смертности, то есть половинка двуединства. Только когда покров Майи будет прорван, двойственность полетит к чертям. Это будет своего рода возвращение на родину, и мы перестанем быть объектом-субъектом, а станем одним целым, и все вопросы отпадут сами по себе.

— Этого не достаточно!

— А что еще?

— Мы есть. Точка!

— Это тоже часть двуединства: мы есть, и нас нет. Все та же двойственность, капитан! Надо как-то из нее выбираться!

— Как? Стоит нам раскрыть рот, как нам впивается в глотку часть какого-нибудь «двуединства». Так дело не пойдет! Что нам — всю жизнь молчать, что ли?

— Это была бы противоположность «не-молчанию»

— Будь оно все проклято! Мы опять в ловушке! Что же делать, штурман?

Я молча поднимаю бокал. В нем горит рубиновый огонь. Я показываю на дождь и беру с полки кусок гранита. Потом показываю на Лизу, на рубиновый огонек в бокале, самое мимолетное, что можно себе представить, на кусок гранита, символ прочности и постоянства, кладу его на место, ставлю бокал на стол и закрываю глаза. От этих символических манипуляций у меня вдруг по спине пробегают мурашки. Неужели мы и вправду невольно наткнулись на спасительную потайную дверь? И сдуру, по пьянке смастерили волшебный ключик? Куда вдруг подевалась комната? Полетела в космос? Где тот мир, в котором мы только что находились? Пролетает мимо Плеяд? И где рубиновый огонек в сердце? Превратился одновременно в Полярную звезду, в ось и центр?

Бурные аплодисменты из окна напротив. Я открываю глаза. Несколько мгновений линейной перспективы — как не бывало. Все плоско, широко, близко, округло и безымянно. Потом вдруг все словно прилетело обратно и застыло на своих местах, приняв привычные очертания и имена. Кажется, что-то подобное со мной уже происходило? Да, я точно это помню! Но когда и где?..

Лиза размахивает в окне бутылкой шоколадного ликера. В этот момент звонит наддверный колокольчик. Мы торопливо машем Лизе в ответ и закрываем окно. Прежде чем Георг успевает нырнуть в свою комнату, дверь открывается, и на пороге появляется Либерман, смотритель кладбища. Окинув взглядом спиртовку, глинтвейн и пижаму Георга, он деловито произносит своим скрипучим голосом:

— День рождения?

— Грипп.

— Поздравляю!

— Было бы с чем!

— Грипп — хорошее подспорье в нашем деле. У нас на кладбище это заметнее. Гораздо больше покойников.

— Господин Либерман, — обращаюсь я к неутомимому восьмидесятилетнему могильщику. — Мы говорим не о коммерции. У господина Кролля приступ тяжелейшего космического гриппа, который мы как раз героически пытаемся подавить. Не хотите ли вы за компанию принять стаканчик микстуры?

— Я пью только водку. От вина я только трезвею.

— У нас есть и водка.