Чертова погремушка

Линка не оставляла меня ни на минуту, приходила утром и уходила, сдав мою особу Никите из рук в руки. Она тормошила меня, таскала по магазинам, в кино, на прогулки, трещала, как сорока, заставляя временами буквально ненавидеть ее. Цель всего этого усиленного надзора была одна: не подпустить меня к «погремушке». Линка настолько забивала эфир собою, что у меня просто не оставалось времени на копание в себе, которое всегда заканчивалось одинаково: нежными объятьями со звенящей дрянью.

Вечером на вахту заступал Никита и уводил меня подальше от дома — в ресторан, в гости, прогуляться по улицам или по Неве на прогулочном теплоходике. В общем, куда угодно, лишь бы я посильнее устала и упала спать. А если сильно вымотать меня не удавалось, в ход шли усиленные занятия любовью, которые сразу же стали раздражать, но я терпела.

За неделю я ни разу не прикоснулась к «погремушке». С одной стороны, я робко радовалась этому и даже иногда разрешала себе осторожные надежды. С другой — постоянно чувствовала на себе невидимый насмешливый взгляд: ну-ну, дорогуша, потешь себя. И тогда на смену надеждам приходило ехидное, как высунутый язык, ожидание: ну кончится ведь рано или поздно весь этот спорт-городок, станет ясно, что ничего не вышло…

Ожидание — это было еще одно слово-кокон. Я пыталась понять, что в нем спрятано, что может со временем из него вылупиться, перекатывала его во рту, как леденец, как бусину от бабушкиного янтарного ожерелья. Но единственное, что мне удалось из него выжать, — понимание, что сокровенное относится не столько к ожиданию как таковому, сколько к чему-то связанному с ожиданием. Самое ужасное, меня не оставляла мысль о том, что все эти слова — кусочки головоломки. Льдинки, из которых Кай должен был составить слово «вечность». И если я соберу этот паззл, то пойму, почему моя жизнь пошла наперекосяк. Но и на кусочки я смотрела сквозь тусклое стекло, не позволяющее разобрать их смысл.

Наконец все дела были закончены, рано утром в понедельник мы погрузились в машину Никиты и выехали в Лосево — на целых две недели. Правда, на увеселительное мероприятие это было не слишком похоже. Уж больно все были серьезны и сосредоточенны. Кроме меня — пребывавшей в вялом перманентном унынии. Вроде, и солнце светило, и красоты вокруг были необыкновенные, но ничего не радовало.

— А вы знаете, что на Вуоксе есть пороги? Раньше там каждое лето проходили соревнования по сплаву на надувных бабах, — сказал Костя, разглядывая карту.

— В смысле? На резиновых? — удивилась Линка.

— Ну. Я даже как-то хотел поучаствовать, но постеснялся.

— Сплавляться на бабе постеснялся? — хмыкнул Никита.

— Нет, постеснялся зайти в секс-шоп и купить ее.

— Какой ты у меня, оказывается, стеснительный, — Лина погладила его по голове.

Я смотрела в окно и молчала. И чувствовала себя выпускницей рядом с первоклашками. Или, скорее, онкобольной в терминальной стадии среди пришедших в поликлинику, чтобы поставить печать на справку.

Пансионат напоминал слегка облагороженный пионерлагерь. Ограда, шлагбаум, трехэтажное кирпичное здание основного корпуса и десятка полтора коттеджей, разбросанных между деревьями в пределах видимости. Я невольно посмотрела по сторонам — не обнаружится ли «линейка» с флагштоком. Впрочем, вполне возможно, что здесь и правда когда-то был лагерь.

Коттедж нам достался самый дальний, у ограды. Через калитку можно было выйти на тропинку, которая вела через лес к речке. В домике было две комнаты и небольшой холл с телевизором, холодильником и электроплиткой. На террасе стояли пластиковые шезлонги, в которые мы с Линкой сразу же упали, предоставив мужчинам распаковывать вещи.

Все оказалось довольно пристойно. Кормили в столовой сносно, кино показывали через день, чередуя с дискотекой. Кроме того был еще небольшой бар, к которому мы проявили живой интерес: Никита профессионально, а все остальные — исключительно потребительски. На прокат выдавали велосипеды, удочки, всякий спортинвентарь.

— А мне здесь нравится! — шумно восторгался Костя, когда мы возвращались в коттедж после ужина и ревизии бара. — Лен, ты как?

Я только плечом дернула.

Как? Да никак. Все так же. Тускло.

Нет, я вовсе не рвалась домой пообниматься с «погремушкой». То есть это не было какой-то безумной наркоманской ломкой. Дядя Паша жил ведь без нее, довольно долго жил. Я подумала, что, помимо всего прочего, «погремушка» — это такой суррогат чувственных ощущений, которые она же у меня и забрала. В тот самый момент, когда я заглянула в ее глубину, она словно втянула в себя все краски моей жизни, всю ее радость. А потом понемногу отдавала — и выходило, что единственными яркими моментами были те, когда я держала ее в руках. И вся прочая жизнь — по контрасту — казалась еще более унылой.