Чертова погремушка

Пробормотав невнятные поздравления, я отключилась и провела рукой по лбу, вытирая пот.

Что это со мной?

— Я буду тетей, — сказала я Никите. — У меня будет племянник. Или племянница.

— Это здорово, — ледяным тоном ответил он. — И все-таки, где ты была?

— Не спрашивай, — прошептала я. — На кладбище я была. На кладбище. У родителей. И там со мной что-то случилось. Я сидела на скамейке. И… не знаю что. Как обморок. Провал. Очнулась — уже темно.

Никита смотрел на меня сначала с недоверием, потом с сочувствием. Подошел, обнял.

— Хочешь, принесу тебе ужин в постель? — спросил он. — Ты примешь душ, а я пока разогрею. Салат с майонезом, жареная картошка с мясом и сырный пирог. Отвратительный жирный холестериновый ужин — думаю, то, что тебе сейчас надо, а?

— Тащи, — сказала я и закончила про себя: «Настоящей оперной звезде полагается быть толстой».

Подставляя лицо под горяче-колючие струйки воды, я думала о том, что со мной произошло. Ночь, которая с легкостью заставила бы меня убить голыми руками любого, кто попытался бы причинить мне вред, осталась снаружи, на темной улице. И все же я знала: теперь меня не остановит ничто. И никто. И если этому «никому» такой расклад не понравится — ну что ж…

Никита спал, а я ворочалась с боку на бок. Вот он пробормотал что-то во сне, положил руку мне на плечо. Обычно мне это нравилось — становилось уютно и защищенно, но сейчас теплая тяжесть раздражала. Я дернула плечом, сдвигая его руку. И подумала, что он вдруг стал мне неприятен.

Захотелось зажечь бра и посмотреть на него. Свет ударил по глазам. Никита вздохнул, но не проснулся. Он тяжело дышал, его руки подрагивали — похоже, ему снилось что-то неприятное. Раньше я погладила бы его спине, прижалась бы к нему, чтобы прогнать дурной сон. Но только не сейчас.

Я вспомнила, как он кричал на меня, его противные визгливые интонации. Вспомнила, как некрасиво он выпячивал при этом нижнюю губу. Посмотрела на его уши — слишком большие, хрящеватые, неприятные. Анна Каренина тоже вдруг увидела, что у мужа отвратительные уши. Только вот у меня не было Вронского. Впрочем, не все ли равно почему, если любовь ушла?

За окном посветлело, а я так и не смогла уснуть. Хорошо, сказала я себе, нет так нет, подожду, когда он уйдет, тогда встану — и… Какая разница, как все это произойдет. Может быть, я просто окажусь в каком-то альтернативном мире. В том мире, где никогда не было Савки и Гришки, где я закончила сначала музыкальную школу, потом училище, консерваторию. Может быть, в том мире просто нет Никиты — во всяком случае, рядом со мной.

В тот момент, когда Никита встал и пошел в ванную, я все-таки провалилась в сон — тяжелый, тягучий, как гудрон. Снова меня захлестывала тьма, но теперь я пыталась бежать от нее, спастись. Забралась в часовню — загаженную, воняющую — и поняла, что это просто большой склеп. Темнота влилась в пролом, подступила к ногам, поднялась к горлу. Я захлебывалась ею, кричала, зная, что никто не услышит и не поможет. Мрак сомкнулся над головой, и вдруг я исчезла. Вернее, исчезло мое тело, его не было, темнота пожрала его и готова была приняться за душу. Я слышала смех и чавканье, это человечки, которые вчера кланялись мне, жевали мою плоть. Мне не было больно — только страшно. Очень страшно.

Я проснулась словно от толчка. Одеяло вылезло из пододеяльника, мокрая от пота простыня прилипла к ногам. Сердце колотилось так, что я прижала руку к груди, словно хотела удержать его, не дать ему выломать ребра и выскочить наружу.

Мне хотелось сразу же побежать к зеркалу, но сначала я все-таки привела себя в порядок — приняла душ, оделась и даже накрасилась. Зачем? Ведь я все равно должна была войти в тело своего зеркального двойника. Но как будто медлила у последней черты, оттягивая желанный момент. Может, сначала позавтракать? Позавтракать? Я посмотрела на часы и поняла, что проспала почти весь день, стрелки подползали к четырем. К тому же от одной мысли о еде к горлу подкатила тошнота.

Я вошла в гостиную, и мне показалось, что там слишком светло. Обычно в этой комнате всегда был полумрак, окна выходили во двор, да еще разросшиеся тополя в последние годы совсем загораживали солнце. Ну да, тополя. То ли вчера, то ли сегодня с утра их обкорнали так, что остались одни стволы, стыдливо прикрытые коротенькими, почти голыми веточками. В открытую форточку сочился терпкий запах истерзанного тополиного мяса. На ковре было видно каждую пылинку — как и паутину на люстре.

Зеркало ударило по глазам отраженным светом. Как будто кто-то пустил мне в лицо солнечный зайчик. Я зажмурилась, под веками заплясали огненные пятна. Так не может быть, подумала я. Не может солнце отражаться под таким углом. Ничего, дело к вечеру. Еще немного — и оно уйдет.

Устроившись в кресле, я нетерпеливо поглядывала на зеркало. Время шло, а оно все так же пылало. Ну, может, и не так сильно, уже не обжигало глаза, но все равно я толком не могла рассмотреть свое отражение — только силуэт.

— Что за дьявол? — прошипела я, не в силах справиться с яростью, от которой просто трясло.