Четверть века назад. Часть 2

Въ Сашин полученное отъ княжны письмо произвело въ первую минуту очень тревожное впечатлніе. Гундуровъ, собиравшійся къ князю именно въ тотъ день когда получена было оно, пришелъ въ совершенное отчаяніе. Свиданіе съ Линой, по которому онъ томился съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ, все боле отлагалось такимъ образомъ вновь на неопредленное время, и къ этому присоединялся еще дамокловъ мечъ возможности переселенія всей семьи Шастуновыхъ въ Петербургъ, а «тамъ она пропала для меня навсегда!» говорилъ себ съ болзненнымъ замираніемъ сердца Сергй… Софья Ивановна старалась утшить его, успокоить, ссылаясь на сообщавшійся Линою разговоръ ея съ дядей, изъ котораго было очевидно что онъ не желаетъ поступать обратно на службу, не хочетъ жить въ Петербург. Но въ душ тетка Гундурова была сама далеко не спокойна. «Онъ былъ всегда честолюбивъ, думала она о княз Ларіон, всегда былъ въ длахъ, привыкъ ко власти; онъ растался съ нею добровольно, но не можетъ не томиться теперь своимъ бездйствіемъ; онъ не доволенъ въ настоящую минуту что его посадили въ Совтъ, а не сдлали министромъ, но вдь, быть-можетъ, и сдлаютъ, — ясно что о немъ вспомнили, что вернули ему милость, а самъ онъ прідетъ въ Петербургъ, соблазнится, останется»… Софья Ивановна не мене племянника волновалась мыслью о томъ какой жестокій ударъ могъ быть нанесенъ его надеждамъ перездомъ Шастуновыхъ изъ Москвы. Какъ быть въ такомъ случа? хать и ему въ Петербургъ, поступить на службу (какое положеніе для молодаго человка въ Петербург вн службы?), пойти по извстной коле свтскаго чиновничества, отъ котораго она всю жизнь свою мечтала уберечь его?… Софья Ивановна воспитана была, провела всю свою молодость на невскихъ берегахъ, ей вдомъ былъ тотъ «нравственный воздухъ которымъ живутъ тамъ люди», тотъ строй взглядовъ и понятій что царилъ тамъ неумолимымъ деспотомъ въ т времена. Она знала что «съ московскою, да еще студентскою», какъ она выражалась, «независимостью Сергя» онъ такъ же мало былъ способенъ помириться съ «казенщиной» петербургской канцеляріи, какъ и съ «казенностью» петербургскаго большаго свта, что онъ или обратитъ тамъ «откровенностью своихъ сужденій» вниманіе на себя — вещь весьма опасная въ ту пору, — или раздражится, вовсе не станетъ здить въ то общество гд единственно представлялся бы ему шансъ встрчаться съ княжной Линой. Да и наконецъ, говорила, себ Софья Ивановна, еслибъ онъ и подчинился всему этому, ршился терпливо вынести все что такъ противно было тамъ и природ его, и воспитанію, еслибъ онъ и обратился въ приличнаго молодаго человка «съ хорошимъ служебнымъ будущимъ,» — насколько въ глазахъ этого свта прибавилось бы ему правъ отъ этого на руку одной изъ первыхъ по имени, богатству и красот невстъ въ Россіи? Не такъ же ли все и вся завопило бы о неслыханной дерзости его «претензій» еслибы чувство его къ княжн стало тамъ извстно?… А сама она, Елена Михайловна, не подверглась ли бы она пересудамъ и толкамъ самаго злобнаго свойства за «поощреніе этого чувства, за такой amour indigne d'elle,» какъ сказали бы эти люди? «Не измаялась ли бы она въ конецъ, сердечная, не истаяла ли бы, милая, подъ гнетомъ неустанныхъ намековъ, уколовъ, упрековъ, среди этого неумолимаго безсердечія и пустоты?…» такъ разсуждала тетка Гундурова, и въ обнимавшей ее тревог мысль о племянник не отдлялась отъ мысли о княжн; она сама не могла сказать себ теперь, кто изъ нихъ былъ дороже, былъ ближе ея душ… «Какъ она будетъ въ состояніи вынести все это», озабочивало Софью Ивановну даже гораздо боле чмъ то какія послдствія «все это» могло имть на жизнь, на всю судьбу Сергя.

Но у Софьи Ивановны, какъ и у глубоко родственной ей по душ княжны Лины, была одна великая внутренняя сила: она врила! «Не унывай и борись до конца, а тамъ да будетъ воля Мудрйшаго насъ!» Въ этихъ словахъ находила она неизмнно то «окрыляющее», по выраженію ея, чувство, при которомъ бодрлъ ея духъ и яснлъ помыселъ въ самыя трудныя минуты жизни, и которое невольною властью своей подчиняло себя и всхъ ее окружавшихъ. (И счастливъ въ этой жизни тотъ кому суждено испытать надъ собой «окрыляющее» вліяніе такой врящей, любящей и не клонящей головы своей подъ грозою женщины!..)

И теперь произошло то же самое. «Никто какъ Богъ!» сказала себ Софья Ивановна посл долгаго передумыванья всякихъ тяжелыхъ мыслей и ни къ чему неприведшихъ соображеній возбужденныхъ въ ней полученнымъ изъ Сицкаго извстіемъ. И она какъ-то вдругъ успокоилась и ободрилась, и вернувшуюся къ ней ясность духа сообщила и «ютившимся подъ ея материнскимъ крыломъ птенцамъ несмыслящимъ», какъ называлъ въ шутку себя съ пріятелями Ашанинъ. Всмъ имъ, включая сюда и Гундурова, какъ бы вдругъ стало очевиднымъ что не изъ чего приходить заране въ отчаяніе, что тонъ письма княжны былъ гораздо боле успокоительнаго чмъ устрашающаго свойства, и что сама она наконецъ не принадлежала къ числу тхъ созданій чья зыбкая воля клонится по прихоти всякой перемны втра: «ее не сломить никакому Петербургу!» подумалось всмъ имъ.