Чистый четверг

Вот говорят, что в селах страсть такая твориться стала: стучит, бьется под полом, в окна, в двери ломится невидимка таинственный. Савел знает, что это такое: души брошенных предков, души из затопленных погостов стучат. Не даем мы им отдыха, вечного покоя, тревожим их, забываем о них; пока еще не поздно, напоминают они нам.

Да что там души умерших — своих-то душ при живом теле не бережем.

Вот уже третьи сутки молчит Лукерья… Оно и понятно: на старости лет жениться задумал. Что Витька с женой скажут?.

Но не ведал он, что Лукерья затаилась оттого, что не знала, как ей быть. Вот уже три года семь баб и Савел живут в брошенной деревне. И три года каждая из баб живет в надежде… на что? Да, как ни кажется странным, но именно оттого, что рядом Ерофеич, не забывают бабы о том, что они женщины. Глядишь, нет-нет да и обнову справит то одна, то другая на свои скудные гроши. Раньше в клуб так не собирались по молодости, как нынче на посиделки. Сильна косточка женская. Платочек ли новый кто наденет, все подметят подружки. Опять же и заботу есть по ком справлять… Рубаху Акимовна на праздник новую Савелу сошьет, а на день рождения, получив не больно большие деньги за рукоделие свое от посредника с плутоватыми глазами, уговорили Лушку, как самую младшую, съездить в город и купить сапоги для Ерофеича. Да чтобы-хромовые. В Доме быта надо спросить, кто из старых сапожников жив, чтобы из товара первосортного и со скрипом.

* * *

А как же она ему ответит? Жизнь-то под горку уже давно, да с такой скоростью к подножию катится, — не остановить. А самое трудное — это, как она подружкам скажет, ведь к детям подадутся в город, с родного места стронутся, а им нельзя без Всполохов, не будет житья, помрут.

Ночи боялась Лукерья. Как только ляжет, вся жизнь перед глазами. Грех жаловаться: у иных была хуже бабья судьба. Ведь Василий не обижал, да и дети сейчас нет-нет, да и пришлют то рубликов десять, а то и подарочек какой передадут. Ну, а что всю жизнь мать всерьез не воспринимали, так что ж, видать, такая ее планида — в чудачках прожить.

Светлой такой, тревожной, давно не была луна, не давала она уснуть.

Измучилась, извелась Лукерья и решила посоветоваться с бабами.

— Чего это ты, как на Пасху, напекла? — втянув душистый запах остреньким лисьим носом, спросила Марфа Игнатьевна, в их малом миру всполошанском что-то вроде старосты. Бабы за всяким советом спешили к ней. Мудра, хитра, оборотиста. Это она додумалась узнать, сколько же их кружева стоят да на сколько их обманывает этот заготовитель хитротлазый. И за игрушки, которые вырезал Ерофеич, а Лушка раскрашивала, вообще они стали получать вдвое больше, как припугнула она хлыста этого, что другому будут продавать.

— Как мне быть с Ерофеичем?.

— Приеватался-таки, — всплеснула короткими толстыми руками Марфа Игнатьевна. — А я уж и то думаю, что это он так долго ждет. Ведь известно, что Бог дремал, когда вас судьба с другими паровала.

Лушка слушала ее, не поднимая глаз.

— Ну и что ты решила? — строго, как свекровь, спросила ее Марфа.

— Не знаю, как мне быть. Какие уж мы муж с женой, так бы дожили срок свой, соседствуя, и вот еще… сватовья мы… Грех, наверное.

— Да, — протянула Марфа, щуря маленькие черные глазки. — Вот то-то же незадача… невеста.

— А Савел говорит, что он только хочет мне свое последнее дыхание передать, — заторопилась Лукерья и покраснела. — Да и мне тоже страшно без него умереть.

— Нет уж, милая, ты от меня совета не жди, это только тебе самой решать.

* * *

Как же быть? Не сходить ли к Агапихе? И побрела Лукерья по зарастающей на безлюдье тропинке, мимо изб с заколоченными окнами, стараясь не глядеть на них.

Непонятно, отчего так дичает дом, оставленный хозяевами. Кажется, что ничего не изменилось, но больно глазу от беспросветного сиротства еще крепких изб.

— А, проходи, Лушенька, — по-матерински, назвала ее старая знахарка. В ее избе пахло травами и покойно было, как в материнском дому.

— Я… проведать… — смущенно проговорила Лушка.

— Ну что ж, и проведать — тоже хорошо, — добро глянула из-под лохматых бровей огромными черными глазами Агапиха.

Лукерья не знала, как начать разговор, а Агапиха молча, с деревенским откровением, нежно разглядывала гостью.

— А давай чайку с травками изопьем, — предложила знахарка.

— Да, — словно спохватившись, заторопилась Лушка, — я вот и пирожков принесла.

За чаем, вроде бы, легче стало говорить.

— Так ты пришла, чтобы правду узнать и совет выслушать, или сна-обмана надобно?

— Совета и… правды. — И похолодело сердце: глаза Агапихи смотрели вроде бы на нее, но в то же время куда-то далеко сквозь нее.

— Знаешь ли ты, моя касаточка, что счастье — это не только одна радость, — но, словно спохватившись, Агапиха сама же добавила: — Да уж ты-то как никто другой это знаешь…

А по крыше застучал дождь, и гроза, невесть откуда взявшаяся, ослепила и оглушила баб.

— Боже спаси и сохрани, — привычно закрестились они. От раскатов грозы дрожали стекла в окнах.

Но гроза быстро ушла в сторону Пречистого, и только фиолетовые всполохи трепыхались в ослепшем без звезд небе.