Чистый четверг

тихим низким голосом запела вдруг Дарья, которая промолчала весь вечер. Неожиданно все радостно и благодарно подхватили эту грустную песню о ямщике, который когда-то давно замерзал в раздольной русской степи, унося с собой такую же, как и эта степь, безграничную любовь к своей жене. В сердце заныло, по небритым щекам деда Степана медленно поползла серебристая капель. Почему-то вспомнился ему первый поцелуй там, на фронте, когда его израненного тащила по снежному полю пичуга маленькая — медсестра, имени которой он теперь не помнил. Она на своей чуть оформившейся груди грела его руки и уговаривала: «Не умирай, миленький, я боюсь мертвых»… — и целовала его в бледные губы, словно пытаясь вдохнуть свою жизнь. И ведь вдохнула… Он вспомнил не только ее огромные серые, как вербные почки, глаза, но даже запах ее тела, ее губ — чистый, молочный. Степан тогда решил, что, если выживет, то женится на ней. Да вот беда какая: его-то она дотащила, а уже перед своим окопом достала ее шальная пуля. Так и остался он без той единственной, без которой не народились их общие дети, чтобы называть их матерью и отцом, чтобы слышать эту песню…

Какие родные сидели все односельчане здесь, за столом, на котором уже стояли огурцы, дымилась картошка, сальцо с чесночком…

Дети перестали бегать по двору, тех, что помладше, родители взяли на руки и они сладко дремали под тихую заунывную песню, а те, что постарше, ломкими голосами пытались подтянуть песню вечно грустной русской души. Наталья утирала слезы внучке деда Степана, которая навзрыд рыдала от жалости к ямщику, вековечно замерзающему в той степи глухой.

— Теть Наташ, а че ж его друг-то не оттер его?

— Какой друг? — удивилась Наталья.

— А тот, которому «передал наказ»…

* * *

Дед Степан, фельдшера к которому вызвала внучка Катюша, лежал мрачный. Периодически, смачно выругавшись, он поминал «тихим добрым словом» Струковых с их треклятыми ананасьями.

— Едрена вошь, через всю войну прошел, чтобы помереть в нужнике от этой обезьяньей капусты.

Хорошо, что Федор отправился с утра на автобазу, не сносить бы ему головы, но уж икалось ему, должно быть, всю дорогу, так как все бабы решили однозначно, что смерть им всем пришла благодаря царскому угощению Струковых.

На следующий день молоденькая фельдшерица Катерина Ивановна вызвала из района самолет санавиации, так как на Сосновку вдруг свалилось страшное несчастье: все село слегло от какой-то неведомой инфекции. Все от мала до велика покрылись красной сыпью. Ничего хорошего в юную голову медички не приходило, кроме брюшного тифа. Картина роста моровой язвы перед ее воспаленным взором росла и охватывала не только Сосновку, но и весь район, даже область. Дети мучились животами, взрослые тоже. О своей жизни Катерина Ивановна не думала. Она чувствовала себя как на фронте. Правда, когда она забегала в медпункт перед очередным вызовом, то, тихонечко поплакав, умывала лицо и бежала в следующий дом с инфицированными.

Деду Степану даже пришла мысль, многое объяснившая и ему, и всем страдальцам — горемыкам, которые наперегонки бегали до ветру.

— Не иначе, как Федька засланный до нас с целью уничтожить все как есть село. Да-да, он агэнт.

Правда, одно было трудно объяснить, а зачем же он и отца, и мать с женой тоже накормил этой отравой, но, подумав, дед Степан решил, что, видать, уж такая он вражина, что и своих не пожалел. С тем, что он вражина, согласились все.

Туча над домом Струковых сгущалась. Дарья на всякий случай ходила по двору с ухватом. К обеду прилетел на вертолете с вакциной доктор из города, но он как-то довольно быстро разобрался что к чему и успокоил сосновцев, объяснив сыпь аллергической реакцией на заморский фрукт. А послабление живота — непривычкою сосновских желудков к ананасам.

Когда к вечеру село затихло и после каких-то таблеток, снявших аллергию, забылось в медикаментозном сне, веселый и счастливый вернулся Федор домой. Ему удалось достать все запчасти. Правда, по дороге его то ли комары искусали, то ли мошка какая, так как покрылся он весь красной сыпью, да, видимо, в городской столовой что-то не то съел, так как пришлось с бесконечными остановками добираться до дома.

И тут Дарья, кажется поняла к чему это все было: никак, Наталья все-таки забрюхатела и стало быть это еще к одному Струкову. Только вот какое же ему дадут прозвище односельчане, если дед — Дирижабль, отец — Федька Ананас… А потом решила, что все равно не предугадать ей этого. Но одно она почувствовала: любить внука она будет не меньше, а может статься, и больше…Такая уж ее планида.

Степан и Стефания