Чистый четверг

Степан не верил себе, когда увидел, что жена понесла от него дитя. Он был счастлив. Одна только мысль не давала ему покоя: «А вдруг не разродится, вон она какая худенькая да бледная». От мысли, что она может умереть, ему становилось так смутно на душе, что он, переборов в себе отвращение, пил… Пил много и сумрачно. Даже ночью он просыпался от повторяющегося сна, что в последний миг перед венчанием воскресший отец Стефании говорит ему: «Посмотри на себя, пся крев, а потом сватайся…» Он просыпался, садился на кровати и долго смотрел налицо своей панны. Если бы она когда-нибудь почувствовала, что творится в его страдающем сердце. Он вначале хотел отправить жену в село, чтобы она родила там, но от мысли, что не будет ее видеть день или два, его сердце каменело.

— Ничего, приглашу бабку, пусть поживет на хуторе какое-то время, пока разрешится… Стэпа, — даже про себя он переименовал ее, чтобы хоть чуть-чуть опустить ее до себя.

В тот день он пошел за бабкой повитухой. Непонятно почему было так тяжело на сердце. Когда же вернулся с повитухой, то поначалу не понял, почему она лежит, а когда пискнул ребенок, в глазах его потемнело, и он убежал в лес, где, словно лось, бегал по бурелому, плакал, смеялся. Похоже было, что на него нашло затмение. Но потом, умывшись в холодном лесном ручье, он пригладил свою дикую шевелюру, с отвращением посмотрел на свое отражение в воде и вернулся домой с заранее припасенным подарком — куском ткани для его первого сына — Стаха. Он неловко потоптался перед кроватью жены, посмотрел на услужливо поднесенного повитухой ребенка. Губы его кривились от комка в горле, который он никак не мог проглотить. А потом ему втемяшилось, что если не она сама будет принимать у себя своих детей, а кто-то чужой, то либо с ней, либо с ребенком случится беда. Когда она молча начинала готовиться: ставила воду, расстилала белые простыни из отбеленного льна, он чувствовал, что опять безумие начинает овладевать им. Он убегал в лес, рубил, крушил деревья, пока сердце не подсказывало ему, что все кончилось, и ни разу не ошибся. Все дети были так похожи на свою мать, что Степан никак не мог поверить, что они и его дети тоже. Ему не верилось, что эти хрупкие и прекрасные, как цветы, создания могут быть его плотью и кровью. Так понимать, так чувствовать, как понимали и чувствовали друг друга Стефания и дети, было просто непостижимо. Она даже не учила их играть на скрипке, а ставила малыша перед собой, брала его руки в свои, и они несколько раз играли какую-то, возможно, даже ею придуманную мелодию, и скоро дети сами начинали играть.

Степану всегда казалось, что он мешает и ей и им. Вечером он старался придумать себе дело. А порой шел в село, заходил в шинок и грезил: вот они все, он, она, их малыши сидят вместе, а детишки, как это всегда бывает, ползают по его коленям, он их подбрасывает, а они громко хохочут. Но почему-то они никогда не хохочут, не шумят. И все же как дороги ему, эти бледные синеглазые крохи.

Как ни страдал Степан от своего, как он полагал, уродства, но одно ему было ясно — что молодицы, а особенно вдовушки, иной раз с ним откровенно заигрывают. Ему было невдомек, что его медвежья смурная сила не всем казалась такой неприглядной, каковым он сам себе мнился.

Уж чего только эта Ксанка ни придумывала — то в одном помочь надобно, то другое поднести, а после она настойчиво зазывала Степана в хату: горилочки, огурчиков, помидорчиков. Степан мрачно выпивал стопку, брал кусок хлеба, нюхал его, клал на место и уходил, а вслед ему несся отчаянный хохот Ксанки: «Запугала тебя твоя панна, уж на нас, простых смертных, и глянуть не хочешь».

А чего, я тебя не видел что ли, сумрачно улыбался он и осторожно отодвигал от себя пышнотелую красотку.

— Порчу она на тебя наслала, — фыркала Ксюшка, поводя крутыми боками. И чувствовал Степан, что ведь точно, не безразличен он ей, но это было каким-то недоразумением.

* * *

Страшной была эта бесконечная дорога смерти на север, не дай Боже никому терять в такой дороге столько, сколько потеряли они. Но Степан молил только об одном: «Господи, всесильный и милосердный, не отбирай у меня ее». Он понимал, какую цену назначил за ее жизнь и, когда затихал навсегда их очередной ребенок, плакал страшными слезами.

Зато тяжелая непосильная работа на лесоповале не казалась ему такой уж и непосильной — ведь Степа была с ним рядом.

Он даже не заметил, когда ее золотые косы стали серебряными, так ли это важно, он уже давно видел ее не глазами, а сердцем.

* * *

Дети пытались отнять отца у смерти, не понимали, глупые, что он умер в тот момент, когда умерла она. Одно было мучительно: он дал ей слово уйти, когда придет время.

Лежа то ли в забытьи, то ли во сне, он все время вспоминал ее последние слова и долгое время не мог им поверить…

— Как это она сказала, — шептал Степан. — «Поверь мне, я была с тобой самой счастливой женщиной. Ты единственный, от кого я хотела иметь детей, я благодарю Бога за то, что он соединил нас».