Чистый четверг

— Так бы и у рабы Божей Агрофены

Не болило, не щемило, не крутило, не вертило

Ни при ясном дню,

Ни при темной ночи,

Ни при убылом месяцу,

Ни при полном месяцу,

Ни при утренней заре,

Ни при вечерней,

Ни летом, ни весной,

Ни осенью, ни зимой.

Уйди, боль, уймись,

От рабы божией Агрофены удались.

Во пески сыпучи,

Во болота зыбучи,

На сухий лес, на сухо коренье…

Во имя Отца и Сына и

Святого духа.

Аминь!

— Тьфу-тьфу-тьфу, — поплевала баба Шура через левое плечо.

Все поняли, что она уже начала свой рассказ. Очень уж она любит покрасоваться. Правда, у Агрофены и впрямь перестал болеть зуб.

— Так вот так-то можно многие боли заговорить, да только не все! — продолжила она свой рассказ, а ее быстрые руки привычно ловко и быстро потянули шерстяную нить из кудели.

— Есть такая хвороба тяжкая, что без живой воды и не обойтись.

Вот когда у меня муж заболел сухотой, уж и подниматься перестал, так тут меня одна старуха надоумила сходить за живой водой. Да вы знаете ее, Панфилиха, ворожея деревенская, что в то лето умерла.

Ну так вот она мне и говорит: «Если хватит смелости, молодица, в полночь к речке сходить, да зачерпнуть воды в том месте, где луна рака осветит, и донести в ладонях до дому ту воду, не расплескать, то окропишь водой хворого, вот немочь и отступит».

Надела я рубаху чистую льняную, на морозе отбеленную, да и отправилась в полнолунье к реке. Туда-то вроде бы и ничего… От луны полной светло… Дошла до воды, глянула, а от лунной дорожки в разные стороны рыбешки…

Красотиша, все до самого дна видно. А вот и рак… Почерпнула той воды, а луна так и заплескалась в крохотном моем озерце. Вот эта вода и есть живая вода… Ну и чего тут страшного, — посмеялась еще над собой. Но только повернулась спиной к реке, как началось наваждение. Заголосил вдруг до того молчаливый лес. Засвистали, загоготали голоса неведомые…

— Оглянись, — несется слева, — берегись, — слышится справа.

— Нет, нет, я донесу, я спасу своего супружника хворого. Сучки под ноги попадаются, ветки по лицу хлышут, а в ладонях уж не луна, а харя волосатая корчится от смеха сатанинского, да все крючковатой рукой грозит мне в глаза… Все лицо ветки поисхлестали, сучья всю рубашку изорвали. Но переступила я порог с полной пригоршней воды и окропила ею муженька моего. И налились его мышцы силой, вскоре и поднялся он, пошел.

— А че ж ты его от смерти живой водой-то не оградила? — спросила недоверчивая баба Настя.

— Так ведь живая-то вода от болезни, милок, а не от смерти. Как уж поспеет человек, так его никакой живой водой не удержать, как спелое яблоко на ветке, все-таки опадет… — грустно закончила баба Шура свой рассказ.

Про баньку

— А я вам что расскажу, бабоньки, — вступила в свою очередь Катерина-чудачка, прозванная так за свои странные привычки с самого детства: все любила всякие камешки, да стеклышки собирать. Так по сю пору весь дом забит всяким хламом. А ей все красота в нем видится.

— Так вот, значит, было со мной такое дело. Выстроили мы новую баньку. Такой там дух свежего дерева, прямо дышать не надышаться. Ну я и удумала, а переночую-ка я сей день в баньке.

Осень ранняя как раз была. Я баньку-то истопила, а в вечеру она чуть теплая. Красота в ночь. Побродила я по двору, налюбовалась на солнце закатное и тревога с сердца вслед зорьке вечерней-то и отлетела. Улеглась, да видать надышалась хмельного осеннего духа, прямо руки не поднять лба окрестить…

Улеглась я на скамье так, чтобы звезды были видны и сплю — не сплю…

Трах! По баньке, словно кто бревном под самое основание со всего богатырского маха ударил. Я вскинулась вся, понять не могу, что за страсть такая. Но и здесь мне невдомек… Сумнение меня взяло, но однако не разогнало сна.

Пригрелась я было опять под кожушком, глаза стали слипаться, а тут вдруг двери баньки, словно от сквозняка, как распахнутся!. Боже милосердный! Я ведь помню, что на засов двери задвигала. От страха глаза зажмурила, а как открыла опять, так передо мной стоит этакий маленький. Аршина два. А лунища яркая. Тут и разглядела я своего гостя незваного. Чуть кондрашка меня не хватила… Зеленый, словно мхом покрытый, глаза, как у собаки красным отливают, а рот огромный, рыбий.

Тут Катерина с испугом оглянулась на дверь и продолжала шепотом.

— А сам-то хвостом, как хлыстом по полу стук-стук… Я и не помню, как онемевшей рукой перекрестилась и молитву стала шептать мертвыми губами. Исчезло наваждение, как и не бывало. А у меня и гусек трясется со страху. И в избу ворочаться боюсь, и здесь оставаться — страсти великие.