Чистый четверг

А как дом-то построишь, так еще надо, чтобы и хозяин тебя принял, домовой. А то ведь, если не примет, так будет стучать ведрами, посуду бить, тенью мелькать, топать, вздыхать. Жизнь будет не в жизнь. Так вот неугодный и выселится из дома.

Соседушко-Ботанушко-Братанушко

Это ты никак про соседушко-братушко, — улыбнулась баба Шура. — Мы уж давно позабыли, что живем не одни. Нам все кажется, что окромя рода людского по земелюшке никто и не ходит. А раньше то об этом много не говорили, но все знали про суседушек, жили мирком и ладком.

Вот, если переезжаешь из дому в дом, так и своего суседушку должон с собой забрать. Тогда переезжали ночью, чтобы из печки или из гоубца своего домового на сосновое помело забрать, да и в новый дом перевезти.

— Соседушко-братушко, пойдем с нами, — скажет бывало бабушка. Так за собой и увозили. А бросить не можно, затоскует. Ему никак без людей…

Старикам и детям он не боится показываться. Я его видела. Этакий маленькие, как котко. Махонький, беленький, седенький.

Коли его не обижаешь, да уважаешь, так и он тебя не обидит. Тогда он и помощник, и заступник. А над скотиной суседко главный. Тут уж как покупаешь ли, как ли, ну словом, если новую скотину в сарай вводишь, так первым делом:

— Суседушко-ботанушко,
переведу тебе скотину,
приведу тебе пять и шесть,
ты себе держи в одну шерсть.
Пой, корми, да не напакость,
людям на радость.
На твои рученьки сдаю
и поить и кормить,
по шерсти гладить.
Никому не сглазить…

Мне так сдается, что он добрый? — спрашивает баба Шура подруг, которые согласно кивают головами. Мол, а что ж, действительно, добрый.

— Когда мы переезжали на новое место, помню, так до вечера колготились, а потом все вповалку-то и легли, спим. А мне что-то не спится на новом месте. Все взрослые поснули, а мне не по себе: в гоубце-то: «У-у-у!» Страсть меня разбирает. Я к бабушке под бок, а она мне:

— Бросили, видать, в спешке прежние хозяева соседушко, а по людям соскучился, вот от радости и поет.

Хоть мне и жутковато, но с бабушкой рядом и ничего, заснула. А тут как-то послала меня бабушка в гоубец. Детский-то глаз видит то, чего взрослый не замечает. Сошла я вниз, а из угла кто-то шасть мимо. Такой, ни на кошку, ни на собаку не похож. Головка лохматая, а сам вроде бы короткой шерстью покрыт. Ростом так с вершок будет. А на затылке коса, да такая длинная, прямо по земле волочится.

— Ой, — кричу, — бабуля, у нас тут кошка ли, собака в гоубце.

А она меня поцеловала, успокоила, да и говорит:

— Домовой, это, дитятко, суседко, ты его не бойся, не обидит. Он, мол, душа дома. Поэтому-то и не живет дом, если людей нет в нем. Душа дома умирает, вот и дом разрушается. А как же… Во всем душа, во всем. Все на земле живое, да и сама земля — это живое существо. Потому по ней топать-то больно нельзя, а разумный-то человек никогда не плюнет на землю. Это как в лицо матушке. Терпит она, ой, сколько же она терпит от детей своих неразумных… Все ждет, когда опомнятся они. Да вот и не знаю, а вдруг не опомнятся? — вроде бы как и спросила баба Шура, да не у подруг, а у нас… у детей.

Про душу

— В последнее время все стали про душу рассуждать. Мол, ошибочка у нас вышла… Наверное, она так-таки и есть, — начала свою побасенку Дарья Серова. — А я вам, родненькие, скажу: видела я ее!.

— Помните, у нас один страдальник был, Петр Семенов? — обвела Дарья глазами баб. — Рано женился, да что-то заболел тут же вскоре. Занедужил. А женка ему славная попалась. Уж как она за ним ходила: с ложечки кормила-поила, на закорках в баню носила, и так восемь лет. Да не удержала, помер.

Я уж тогда в возраст стала входить и дала зарок сорок покойников обмыть. Это ведь дело Богово. Умные люди сказывали, что если сорок покойников обрядишь, то и масла соборованного не надо… По первой-то страшно, а потом — ничего, — привыкаешь.

Ну вот, вымыла я его, а сама в головах-то и села, чтобы ночь отчитать, а женку спровадила хоть чуток поспать, ато уж так убивалась, что от слез прямо ослабела вся. Сама ничуть не краше него, хоть в гроб клади.

А Петро лежит такой красивый… Ну вот как в парнях-то еще здоровый был. Лицо такое благостное. Выстрадал отдохнование, бедолага.

Сижу я этак с псалтырем у него в головах и вдруг: пошло-ко с посохом по избе, пошло, пошло. Двери не отворяло, не стукало, нс брякало, а только там, за дверями застучало, да по мостку, по мостку, да по дощатому настилу. Дело-то в апреле, так до реки уже доски выстланы. Вот по доскам до самой реки и выстукиват посохом, выстукиват…

А женушка-то с печи прыг, да в окошко смотрит, смотрит:

— Петенька, голубчик ты мой…

А и ничего не видно.