Агрофена с места запела низким голосом, изображая кавалера:
— Ишь, расшумелись, богухульницы, — осудила танцорок Агрофена, — гляньте, чтобы кости-то не порассыпались на ходу. Туда же, петь да плясать, огрызки старые, а сама захихикала в кулачок и пропела:
Что-то спать я стала в последнее время плохо, — неожиданно прервала веселые частушки подруг Катерина. Не спится, все вспоминается, вся жизнь вспоминается. Так перед глазами и плывет день за днем. Вроде уж и стара, а вспоминаю жизнь, так вроде и не жила совсем.
Как от детей полуношницу-то отгонять я помню: бывало поставишь лохань с водой около дитя, да скажешь:
А как от себя отогнать думы назойливые, не знаю.
— Чего ж молчала, я б тебя давно бы отговорила, — отвечает баба Шура. Есть у меня заговор и от полуношницы:
— Спасибо, Шураня, запиши покрупнее, чтобы я сама могла прочитать, — тихо ответила Катерина. — Да только боюсь я, что просто время такое мне пришло: обдумать всю жизнь перед тем, как…
— Ишь, засобиралась, — перебила ее баба Шура. — Не спеши, ничьего века не заедаешь, а свой надобно весь до последней капли выбрать. Ай тебе с нами плохо?
— Что ты, — замахала руками Катерина, — мне с вами уж так-то хорошо, вы мне роднее родных.
— Да, это уж верно, не больно-то родные об нас-то беспокоятся, — пригорюнилась Олюшка. — Я, как не спится, тоже об этом подумываю, на кой, мол, люди доживают до века, когда уж никому не нужны… Вон как у нас-то бывало, бабушки все с внучатками. Есть кому поплакать, как старая преставится. Да и нам от бабушек ума прибывало. Опять же правое житье-бытье от них к нам переходило, да благочестие.
— Ты права, Олюшка, — задумчиво продолжала Катерина. — вот моя бабушка была благочествая и богомольная старушка. Она-то меня и научила, как лоб окрестить, молитвы я от нее знаю… — Глаза у Катерины потеплели и все опять узнали свою Катюшу. Ту которой мир Божиь всегда в цветных красках видеть дадено.
— Знаете, какая у меня была бабушка, — с улыбкой проговорил! Катерина. — То, чего другие не видят, ее глаз подмечает. Однажды она говорит: «Катюша, иди-ка к окну: глянь на реку».
Подошла я… Красота: река вечерняя белая, как парное молоко, а по ней, поверите ли, корова плывет. Тоже белая-белая. Да такая красивая, какой я в жизни не видывала. А на высоких рогах ее — звезды яркие. Так и переливаются, так и переливаются.
Подруги переглянулись. Но не с насмешкой, а так, по-доброму. Мол, слава Богу, Катерина, как всегда… Та заметила и застеснялась:
— Вот, ей Богу, видела!. А то еше, бывало, перед Пасхой, бабушка отстоит всеношную, а раненько домой вернется, нас, детей малых, разбудит, выведет на улицу, солнце смотреть… Такого солнца не бывает в иные дни. Как оно играет!. То золотом землю зальет, то серебряным дождем по травам, деревьям прольется. А то вдруг всеми цветами радуги по лицам пробежит. А само то круглое, то треугольное, то сплющенное, а то просто квадратное сделается. А земля-то как радеет… Травы прямо на глазах растут, птицы щебечут, как райский хор, а на лицах людей такое благолепие разливается. Уж такие все красивые становятся, что я таких лиц в иное время и не видывала у смертных. В этот день Господь отражается в людских сердцах, даже на облике людском отблеск его образа светлого.
— Да, уж правда твоя, Катюшка, — согласились подружки с рассказчицей, — так оно и есть. Такие чудеса Господь на Пасху являет… Как ни трудна, но сладка жизнь земная. Жаль ее. Грех, верно, так говорить, но еще бы погостевать здесь… А?.