Чистый четверг

Кириха, как звали ее женщины, год от года становилась все более и более смешной. Правда, это в огромной степени зависело от совсем несмешной причины — она с каждым годом все хуже и хуже видела, но отчаянно сопротивлялась признать это. Очков она не носила и уверенно ходила по привычным путям-дорогам, на которых с каждым годом возникали какие-то, пусть и малосущественные, изменения, но все-таки возникали, и Анна Степановна появлялась после очередной очень выгодной сделки (а все ее сделки были очень выгодными) с синяком.

В том, что Анна Степановна была смешной, мы, дети, тоже в некоторой степени были виноваты. Сейчас я думаю, отчего мы были так жестоки? А возможно, это была вовсе и не жестокость, а страстное сопротивление тому, что она отрицала очевидное, и, будучи взрослой, смела то, на что отваживались лишь дети — на откровенную ложь. Но ведь мы лгали всегда по очень важным причинам: чаще всего, чтобы защитить наши детские права и свободы, а она вторгалась туда, как нам казалось, безо всяких на то оснований — ведь она была взрослой. За это мы и подсовывали ей вместо черного карандаша для бровей карандаши всех цветов радуги. Особенно ей шли зеленые брови. После того, как наша «спекулянтка», так в те времена называли Кириху, выходила с товарами по своим коммерческим делам, мы небольшой ватагой сопровождали ее, получая истинное удовольствие от реакции встречных людей. Их потрясал неожиданный, как нынче принято говорить, макияж нашей оренбургской гостьи. Ах, злодеи, злодеи!!!

Как мы смеялись, когда знакомые выбивались из сил, чтобы не корчиться от смеха, вступив в разговор с нашей Кирихой. Сейчас я понимаю, что Анна Степановна оставалась всегда, до глубокой старости, настоящей женщиной. Она была чрезвычайно кокетлива, любила принарядиться и даже подкраситься. Правда, мы иной раз были ее безжалостными визажистами, и тогда ее макияж очень напоминал боевую индейскую раскраску.

Первые настоящие оренбургские платки на женщинах в нашем поселке появились благодаря ей. Это Кириха привозила и продавала их совсем недорого, просто в убыток себе, как любила она повторять.

Сам акт купли-продажи всегда был еще и спектаклем, в котором принимать участие любили все. Анна Степановна готовилась к нему тщательно, с удовольствием, придумывая репризы. Добродушие ее было просто обезоруживающим. Одна только Кириха могла принять приступы всеобщего истерического хохота за всенародное ликование по поводу общения с ней и восторга от ее сценического поведения и неотразимой внешности.

Я всегда выступала в роли рабочего сцены и помрежа. Все ее домашние заготовки я знала, но все-таки получала при этом двойное удовольствие — как зритель и как ребенок, теперь я это понимаю, очень любивший эту смешную нелепую старуху.

Бабы, уставшие от однообразных будней, собирались у нас в ожидании покупки, а больше — чтобы встретиться с неугомонной Степановной. Я выходила из-за портьеры и голосом, каким обычно объявляли следующий номер в праздничном концерте, сообщала: «Платок пуховый, чистый персюк, платки рекомендуем молодым женщинам независимо от возраста». Отступив в сторону, я освобождала место Кирихе, выплывающей из-за портьеры в пуховой шали. Прикрыв лицо, оставив только глаза, она легкой походкой двигалась между собравшимися, изображая, как она говорила, трепетную лань, которой так зябко, которой так уютно спрятаться от этого безжалостного мира в этом мягком теплом платке. То, что мы, дети, смеялись над словами нашей Кирихи, мне понятно, но почему смеялись вместе с нами и бабы? Ведь мир действительно ко многим из них был таким же безжалостным, как и к Степановне.

Сейчас мне хочется думать, что только мои малолетние тогда дядьки подсовывали Анне Степановне цветные карандаши вместо черного, а я этого не делала. Но поручиться за это все-таки не могу.

Кириха уважала и побаивалась моего деда, и бабушка разрешала распродажу только будучи уверенной, что муж уехал в управление либо был в какой-нибудь дальней командировке.

Степановна делала мне знак, и я ставила пластинку.

Валенки, да валенки, ой да неподшиты стареньки,
Чем подарочки носить, лучше валенки подшить, —

выводила своим волнующим голосом Русланова, а моя Кириха появлялась из-за шторы в невиданной для наших южных мест обуви, в пимах, откуда-то, какими-то тайными путями попавшими в руки этой актрисы.