Чистый четверг

— Ты давай, не пужайся, — тихонько говорю я ей. — Вишь ты, бабонька, это от тела душа пошла. С посохом, хожалая, с посохом… Три денечка у тела просилась, а через три дня и освободила тело для землюшки-матушки. На вечерней зорюшке покинула дом свой земной и пошла, пошла сквозь дверь неотворенную, страдалица. Тела не уберег Петенька, а душа у него была. А думаете она у всех есть? — спросила Дарья у товарок.

— А как же без души, — робко ответила Катерина.

— И, милая, — протянула Дарья, сколь угодно людей только телом живет. Вначале душа грешника на время покидает, а как раскается, так она к нему возвращается, а, если не одумается, так тому мыкать здесь без души. Вам, может, и не заметно, а я, как сорокового-то покойника вымыла, так стала видеть этих, без души. Их сразу видно: глаза у них пустые. Пусты-ы-е. Пуще убивцы-душегуба надобно бояться этих пустоглазых. Ой, бабоньки, а много их развелось… Недаром говорят: «Горько достанешь, да сладко съешь». Горько чистая-то душа достается…

Про горе горькое…

— Да, видения разные бывают, это точно, — опять вспомнила что-то из своей жизни баба Аксинья. — Вот я еще тоже дитем была совсем… Так со мной было такое… Видение что ли.

Сидели мы с братом на мосту. Дело к вечеру. Где-то далеко, у горизонта, под вечерним солнцем, туча черная стала собираться. А мать наша сказывала, что туча черная под солнцем не к добру собирается. Ну да нам-то что, мы дома, чуть что так и упрячемся в избу. А там и в грозу — не то что в чистом поле.

Так вот сидим с братом и подружкой моей задушевной о своих каких-то детских всякостях разговариваем, а я все изредка на тучу ту поглядываю, а она уже разрастается все больше и больше. Да такая странная стала, на старца согбенного похожа. И ближе, да ближе. Но за своими хиханьками да хаханьками на время мы про тучу-то и забыли. Только смотрим, а от речки кто-то бо-о-льшой-большущий идет в нашу сторону.

Не знаю, как братец мой и подружка, но у меня под сердцем ровно что-то оборвалось. Да и они, по-моему, присмирели. А он идет этак-то тяжело-тяжело и к нашему дому сворачивает, да к калитке. Мы словно приросли к мосткам. А он по настилу уже топ-топ… Тут мы сорвались — и в избу, а он уже по мосткам, в сени, а из сеней в избу.

Мы ни живы ни мертвы, даже плакать вслух боимся. А он-то, этот темный, голову низко опустил, чтобы потолка не касаться, а у нас изба была батей рублена на его рост, а роста отец был порядочного. Идет этот большой да мимо подружки, к нам с братом подходит и этак молча кладет свои руки нам на голову. Ладони большие-пребольшие, а уж тяжелые, до сих пор помню, ровно два мешка с мукой, так и вдавили голову в плечи. И исчез, как и не бывало.

Где нам несмышленышам было знать, что это беда огромная к нам в дом пришла. Да куда уж и больше: остались мы с братушкой без матушки родимой. Вот такие предвестники в жизни иной раз бывают. Вы-то помните, как мы горе мыкали. Мало того, что без материнской ласки, да еще и мачеха, змея подколодная, не тем будет помянута, совсем нас со свету с братом сживала. Вволю даже хлебом не кормила. Без сердца ее на свет Божий произвели видать.

Ох, как понятна была сиротская горечь Аксиньи всем ее товаркам, забытым в своей беспомощной старости в заброшенной деревне.

Привычным движением утирали они слезы, не стесняясь друг друга, как обычно не стесняются своих слез дети.

Жаль им было той маленькой беспомощной девочки Аксиньи, чье сиротство было уж таким безрадостным, что просто не могло быть в ее жизни больше той беды. Ан не все еще ей выпало тогда, в детстве, осталось и на потом. И на вдовство, и на раскулачивание, и на короткую память детей и внуков.

Ну да порох была баба Аксиньюшка, вот и сейчас она первая осушила глаза, побежала в сени, принесла дровишек, подбросила их в печь и затрещал, загудел веселой музыкой огонь, подрумянил щеки Аксиньи.

— А вот мы чайку сейчас. Сейчас… Чего это вы носы-то повесили, бабоньки?

В один миг уже и чайник вскипел, и пареная брусника в плошке на столе стоит, и чаек на травках запах, закурился над старыми обитыми чашками. Отложили свою работу бабоньки. По старой привычке разлили чай по блюдцам, да и почаевничали всласть.

А Аксинья глянула на повеселевших подруг и затянула:

— Расцвела бела черемуха
У куста ивова…
Подошло весело время,
Да нету милов-а-а…

Ольга словно того только и ждала:

— Меня милый не узнал,
Пень березовый обнял.
Думал: в кофте розовой,
А это пень березовый.

Она вскочила и затопала крошечными ногами, и запела высоким и детски-чистым голосом:

— Лен трепала в стойнице,
Пробежал теленочек,
Я за хвост его поймала:
Думала миленочек.

Катерина в огромных валенках на больных ногах выступила на середину и смешно закосолапила, лукаво поглядывая на подружек: