Чистый четверг

— Святая так бы не…

…После непродолжительной паузы бабушка со своей подушкой на цыпочках вошла в мою комнату и легла на диван. Она долго еще вздыхала, что-то шептала, потом подошла к огромному старинному буфету, открыла заветную полочку, где подальше от чужих глаз были спрятаны иконки и долго молилась, так я и заснула под успокаивающее: «Пресвятая Богородица, спаси нас. Страстей мя смущают прилози, многаго уныния исполнити мою душу: умири, Отроковице, тишиною Сына и Бога Твоего, Всенепорочная.»

Только много позже, став взрослой, я поняла, как Анна Степановна вызволила мужа своего из тюрьмы. Она могла ради него и для него почти все, да только одного она не могла: отогнать от постели его смерть, когда та пришла за ним. Долго она охраняла его. Врач, который жил по соседству и по ночам тайком приходил навестить больного, искренне не мог понять, как, на чем держится жизнь этого избитого, изможденного человека. А он не мог умереть, так как она ему не давала уйти. Анна спала по два-три часа, а все остальное время она разминала его холодеющие руки, ноги, поила его теплым раствором меда с клюквой. И смотрела, и не могла насмотреться, надышаться каждой минутой, каждой секундой рядом с ним. Напрасно соседки ругали ее, пытались увещевать, уговорить ее думать о ребенке, которого ждала. Она же то тихонько пела Василию его любимые романсы, то читала стихи, которых знала великое множество, то, когда он засыпал, над ним, сонным, молилась. Вспомнились ей все молитвы, которые когда-то над нею, ягодиночкой, шептала нянюшка. И он жил, порою даже приходил в сознание, его лицо освещалось, когда он видел рядом похудевшее, помолодевшее лицо своей возлюбленной, своей жены, своего Ангела Хранителя. Он смотрел на нее уже оттуда, издалека, долгим, впитывающим каждую черточку, каждую клеточку взглядом. Иногда он одними губами произносил: «Анна» Она сцеловывала беззвучную ласку с его губ, и лицо ее вспыхивало девичьим румянцем. И она шептала ему:

Ах, как сладко было
То, что сладко было
И какие глупости
Я вам говорила
Нежной вербной почкою
Ваших губ касалась.
То что было сладким
Сладким и осталось…

И все-таки смерть пришла, пришла воровски, когда сон смежил веки Анны, и она, прислушиваясь к ставшему спокойным дыханию Василия, отдалась дреме. Почему она проснулась? Холод… То ли форточка открылась, то ли дверь распахнуло порывом ветра? Тут-то она и поняла, что не уследила, проскользнула-таки мимо нее, проклятая…

Если бы Анна могла умереть вместе с ним… Но ей было нельзя, она должна была воспитывать, растить уже родившихся детей и дать жизнь Шурке. Конечно, она все-таки умерла… Она стала другой, словно всю любовь и нежность Василия смерть превратила в ее броню. Ее не брали ни болезни, ни чужая злоба и навет. Сколько таких же жен последовало за мужьями кто в тюрьму, кто в вечность, а она жила. Анна даже стала какой-то шало веселой. Нежная чувствительная барышня умерла, улетела легким облаком вослед душе любимого. Она перестала бояться жизни. Вот тогда-то Анна и занялась извозом, стала приторговывать.

И только по ночам, когда она оставалась одна, просыпались в ней воспоминания о той, которая казалась ей теперь ее младшей сестрой или, пожалуй, даже дочерью. Она порою плакала над ее печалями, которые ей вспоминались теперь словно не ее, Анны Степановны, дни прошедшие, а со стороны наблюдаемые горестные странствия доченьки ее, ее кровиночки, которой жаль было до слез… В такие ночи она писала письма Василию, потом плакала над ними до полного бессилия, от которого и забывалась под утро. А потом Анна стала писать стихи, о которых никто не знал.

Как я теперь хорошо понимаю то, чего не могла, не умела понять в те достопамятные вечера, когда она мне, Таньке большеглазой, говаривала: «Каждому Бог дает свое, вот и меня Он наградил моим. И был Господь ко мне так щедр, так добр, открыл мне так много, да только так уж получилось, что все мое огромное счастье было дано мне в начале жизни. И дал мне Господь умение быть благодарной за Дар Его».

Я-то, любя Анну Степановну, никак не могла понять, как это она может считать себя счастливой! А уж как это можно жить счастьем прошедшего… этого мне еще долго будет не понять.

Эпилог

Долго могила с деревянным крестом, на котором были только дата рождения и смерти, без имени, удивляла всех тем, что раньше всех на ней расцветали ландыши, что холмик был ровным, что трава на ней была всегда свежее и ярче, чем на соседних могилах.

Но пришел час, когда рядом с этим холмиком появился еще один, с памятником, на котором из мрамора смотрела с огромной, увеличенной с паспорта фотографии улыбающаяся Анна Степановна. Ее ругали работники паспортного стола, уговаривали, что, мол, нельзя на серьезном документе улыбаться, но она все-таки пошла наперекор…