Читатель на кушетке. Мании, причуды и слабости любителей читать книги

Слово «цундоку» часто употребляется в разговорной речи, и его можно перевести как «купить книгу, но не прочитать ее, а положить в стопку вместе с другими непрочитанными». И все это уместилось в трех слогах: даже представить себе не могу, что придумал бы немец. Получилось бы, наверное, составное слово из тех, которые приводили в отчаяние Марка Твена, вроде Gekaufteundnichtgelesenbücherstapeln[72]. Цундоку – тот самый демон, что подталкивает тебя к кассе, когда ты набрал уже двадцать семь книг и тащишь их в руках, он же заставляет тебя хранить еще добрую сотню в корзине на сайте онлайн-магазина.

Я связываю этого персонажа с одним образом из повторяющего кошмара: обезумевший таксометр, цифры на котором растут с дикой скоростью и стремятся к бесконечности, а сидящий в салоне пассажир покрывается холодным по́том от ужаса. О чем-то подобном писал Зигмунд Фрейд в эссе «О сновидениях», где приводил некоторые вольные ассоциации, связанные с онирическими видениями:

Я ушел из маленького общества в сопровождении друга, который предложил взять карету и отвезти меня домой. «Я, – сказал он, – предпочитаю карету с таксометром; это так занимательно: всегда имеешь перед собой что-то, на что можно глядеть». Когда мы сели в карету и кучер устанавливал таксометр, так что стали видны первые шестьдесят геллеров, я продолжил его шутку: «Мы только сели и уже должны ему шестьдесят геллеров». Карета с таксометром […] делает меня скупым и эгоистичным, ибо непрестанно говорит о моем долге[73].

Meine Schuld (нем. «моя вина»). Годы финансовых затруднений научили всех, даже самых рассеянных из нас, что немецкое слово «долг» также имеет и другое значение – «вина». Именно это чувство одолевает меня, когда я смотрю на книги, которых в моей корзине становится все больше, а стрелка таксометра тем временем неумолимо бежит вперед; я остаюсь в долгу и чувствую себя виноватым перед великими авторами, чьих произведений еще не прочел. А если приподнять полог вины, то под ним обнаружится трагедия книжника-скопидома.

Чтобы рассмотреть с антропологической точки зрения, что такое виновный человек, то есть раздираемый противоположными началами – собственными желаниями и правилами жизни в обществе, нам нужно постучаться в кабинет профессора Фрейда. Если же мы хотим разобраться, в чем трагедия читателя, страдающего накопительством, нужно сходить на прием к другому психоаналитику – Хайнцу Кохуту. Он противопоставил виновному человеку трагического, страдающего от другого внутреннего конфликта – между конечным и бесконечным, так как он «пытается реализовать за краткое время своей жизни некую существующую в глубине его сознания программу, но чаще всего ему это не удается». А если нам захочется еще усилить тревогу по этому поводу, то можно закинуть в уже переполненную тележку Кьеркегора и Унамуно, загрузить туда философов-экзистенциалистов и психологов, применяющих экзистенциальный подход в терапии. Однако их кареты с таксометром привезут нас туда же, где мы и так застряли вопреки собственному желанию. Мы с огорчением осознаем, что разница между вечностью, которую мы носим в душе, и конечностью жизни слишком велика, как и разрыв между желанием воспользоваться всеми намечающимися возможностями и смехотворно малым количеством времени, что дается нам на это.

Бескрайние полки библиотек, списки из тысяч классических произведений, обязательных к прочтению, бездонные каталоги книжных магазинов в итоге приводят читателя к такому же выводу. Во всем ему слышится мрачный трагический набат, перекрываемый безудержным, тоскливым тиканьем. Если же мы все-таки захотим остановить экипаж, нам на помощь поспешит Эмилио Чекки с его заметками под заголовком «Бег рысью»: