Читатель на кушетке. Мании, причуды и слабости любителей читать книги

Это хрестоматийный случай из разряда «уловка-22» – как в одноименном романе Джозефа Хеллера: «Если он летает, значит, он сумасшедший и, следовательно, летать не должен; но если он не хочет летать, значит, он здоров и летать обязан»[81]. Замкнутый круг существования: гоняться за жизнью, читая книги о ней. Но это не единственный способ попасть в ловушку, их множество. Самый забавный из них – когда читатель, даже не осознавая, что уловка имеет рекурсивный характер, принимается искать жизнь прямо в книгах. Не в растворенной, суррогатной или компенсированной форме, нет – в его понимании на страницах течет жизнь в самом полном, первобытном смысле слова. Обычно такие читатели предпочитают произведения чувственного, плотского характера: тех авторов, кто обещает дать им проникнуть внутрь слова, в его кровеносную систему, пытается пробудить в читающем отзвуки травм и ран, трепет и наслаждение, бессонницу и сердечные спазмы, предупреждает, что собирается погрузиться в пучину неизведанного и – как заверяют не менее чувственные критики – подталкивает литературу к границам разумного, за которыми она перестает быть литературой и становится жизнью или даже жизнью-после-жизни, эдаким мистическим опытом. Я смотрю на всех троих – писателя, критика и читателя, пытающихся выдать желаемое за действительное, – и не могу отделаться от мысли об одном персонаже Карло Вердоне, высказавшем сходную теорию по поводу взаимоотношений с игровым автоматом: «Партия в пинбол похожа на акт любви, на соитие». После чего он, с целью продемонстрировать свои выкладки на практике, забирается на него верхом и со звериной яростью овладевает им. И все это – чтобы произвести впечатление на мальчишку в очках, стекла которых толще, чем дно у бутылки. В общем, короткое замыкание, вызванное столкновением литературы и жизни, как правило, заканчивается нервным тиком.

Метафора соития с игровым автоматом, то есть интимной связи с призрачной и неуловимой реальностью, – по сути, бессознательная и преувеличенная форма синдрома Эммы Бовари или же, выражаясь в терминах сексологии и психологии, «боваризма». В противоположность ему есть ничуть не менее губительное отсутствие оговоренных симптомов: оно поражает тех читателей, что пытаются выйти из порочного круга литературы и жизни, выстраивая между ними крепостную стену теории, а на зубцах ее покоится остро отточенный академический жаргон. Эти люди страдают так называемым «претенциозным и тираническим помешательством на вторичном высказывании»: по мнению Джорджа Стайнера, это явление облегчает их боль, оно своего рода защитный механизм, и его цель – защищать наше снохождение от внезапного озарения, то есть пробуждения. Поскольку наш читатель заразился каким-то из вирусов – нарратологического, философского или семиотического характера, – которые распространяются, как известно, путем учебы в университете, он убедил себя, что тексты не имеют никакого отношения к миру, существующему вне них, а также к автору, ведь все считают, будто он либо умер, либо отсутствует[82]. Литература ничего не говорит о себе самой и не разговаривает сама с собой, а критические работы премило беседуют одни с другими, создавая водоворот теоретических замечаний, но все это – как и светские пересуды – совершенно лишено смысла. Слово «реальность» нужно заключить в игривые кавычки и тем самым свести его на нет, однако куда лучше просто отгородиться от неловкого столкновения с ней и называть ее «референтом». Этот безликий термин создает впечатление, будто человек, как я и говорил, не желает вступать в прямой контакт с действительностью (даже когда ведет речь именно о ней) и потому не дотрагивается до нее руками, а брезгливо орудует пинцетом.

Теоретический «пояс целомудрия» и животная страсть по отношению к предмету – крайние точки спектра, на всей протяженности которого располагается множество оттенков боваризма. Самые яркие примеры этого отравления литературой относятся, как легко догадаться, ко второй половине XIX века. Вот как писатель Федерико де Роберто описывает порочные склонности Терезы, героини его романа «Иллюзия»: