Чрево Парижа. Радость жизни

– Еще те, кто вкладывает свое искусство в коробку для игрушек, пожалуй, лучше других, – продолжал Клод после некоторого молчания. – Это они придумали афоризмы: «Наука не создает искусства, промышленность убивает поэзию»; и вот все глупцы начинают плакать над цветами, точно кто-нибудь помышлял непочтительно относиться к цветам… В конце концов, это меня положительно раздражает. Мне хотелось бы ответить на это хныканье вызывающими произведениями. Было бы забавно произвести маленький переполох среди этих добрых людей… Хотите знать, какое было самое лучшее из моих произведений с тех пор, как я работаю, произведение, о котором я вспоминаю с полным удовлетворением? Это целая история… В прошлом году, в канун Рождества, я был у своей тетки Лизы; приказчик Огюст, знаете, этот идиот, устраивал праздничную витрину! Ах, негодяй!.. Увидев, как бездарно он группирует тона, я вышел из себя. Я попросил его убраться оттуда и сказал, что изображу ему эту штуку по-настоящему. Вы понимаете, у меня были в распоряжении самые яркие колеры: красный цвет языков в шпике, желтизна маленьких окороков, лазурь бумажных обрезков, розовый цвет початой ветчины, зелень вереска; но особенно хорош был черный цвет кровяных колбас, великолепный колорит, которого я потом ни за что не мог добиться на своей палитре. А бараньи сальники, сосиски, печеночные колбасы, свиные ножки в сухарях давали мне серые тона необыкновенно изящных оттенков. Тогда я создал настоящее произведение искусства. Я взял блюда, тарелки, миски, вазы; я стал накладывать краски; я воздвиг удивительный натюрморт, взвивавшийся яркими красочными ракетами, которые рассыпались искуснейшей гаммой тонов. Красные языки высовывались со жгучей алчностью, а черные кровяные колбасы врывались мрачной нотой в светлое пение сосисок, словно предостерегая от жесточайшего несварения. Я изобразил обжорство сочельника, полночный час, посвященный жратве, жадность желудков, истощенных песнопениями. Наверху я поместил огромную индюшку – под кожей ее белой груди проступали темные пятна трюфелей. Выставка – нечто вроде чрева, окруженного сиянием, – получилась варварской и великолепной, и мазки были брошены с такой жестокой насмешкой, что публика, взбудораженная ярко пылавшей витриной, не отходила от окна… Когда тетка Лиза вернулась из кухни, она испугалась, вообразив, что я поджег в ее лавке сало. Индюшка же показалась моей тетушке до того непристойной, что она вытолкала меня за дверь, а Огюст тем временем стал приводить витрину в прежний порядок, обнаружив при этом всю свою глупость. Конечно, этим грубым животным никогда не понять всей прелести красного пятна рядом с серым пятном… Но все равно: это был мой шедевр. Я никогда не создавал ничего лучшего.

Клод с улыбкой умолк, погруженный в воспоминания. Повозка достигла Триумфальной арки. Из широких улиц, окружающих громадную площадь, лились на эту возвышенность сильные струи воздуха. Флоран поднялся и сел, вдыхая впервые аромат травы, поднимавшийся от городских укреплений. Он повернулся в ту сторону и не смотрел больше на Париж; его прельщали сельские виды вдали. Недалеко от улицы Лоншан госпожа Франсуа показала ему место, где она его подобрала. Флоран погрузился в глубокую задумчивость. Он смотрел на зеленщицу: она держала в слегка вытянутых руках вожжи и казалась такой здоровой, спокойной, гораздо красивее Лизы; голова ее была повязана платком, низко спускавшимся на лоб, кожа загорела, а лицо дышало грубоватой добротой. Когда госпожа Франсуа слегка щелкала языком, Валтасар, навострив уши, бодрее шагал по мостовой.

По прибытии в Нантер повозка свернула влево, въехала в узкую уличку, стиснутую между каменными оградами, и остановилась в самом конце тупика. Здесь, как выражалась зеленщица, был край света. Надо было выгрузить капустные листья. Клод с Флораном не позволили оторвать от дела работника, занятого рассадкой салата. Они вооружились вилами, чтобы сбросить всю кучу в навозную яму. Это их забавляло. Клод очень любил навоз. Кожура овощей, нечистоты рынка, отбросы, падавшие с этого гигантского стола, словно продолжали жить, возвращаясь туда, где произрастали овощи, чтобы согреть теплым перегноем новые поколения капусты, репы и моркови. Они вырастали вновь в виде превосходных плодов и опять попадали на рыночную площадку. Париж все гноил и все отдавал обратно земле, которая без устали возмещала ущерб, нанесенный смертью.

– Постойте, – сказал Клод, в последний раз взмахнув вилами, – вот капустная кочерыжка; я ее узнаю. Она по крайней мере в десятый раз вырастает вон там, в углу, возле абрикосового дерева.