Чрево Парижа. Радость жизни

Полина со всем соглашалась, а Мюш, в виде последней любезности, наполнил землей оба кармана ее передника. Озорник прижимал Полину к себе, стараясь со свойственной мальчишкам жестокостью причинить ей теперь боль. Конфеты у Полины все вышли, игра прекратилась, и она начала тревожиться. А так как Мюш принялся ее щипать, то девочка заплакала и стала проситься домой. Это очень рассмешило Мюша, который выказал себя мужчиной: он вздумал пугать Полину угрозами, что не отведет ее к родителям. Та помертвела от страха, сдерживая судорожные рыдания, точно красавица, покинутая соблазнителем на произвол судьбы в какой-нибудь глухой таверне. Мюш, вероятно, отколотил бы ее в конце концов, чтобы заставить замолчать, как вдруг возле них раздался визгливый голос мадемуазель Саже:

– Ах, прости господи, да ведь это Полина!.. Оставишь ли ты ее в покое?

Старая дева взяла Полину за руку, громко ахая над плачевным видом ее наряда. Мюш нисколько не струсил; он шел за ними, злорадно посмеиваясь над делом своих рук, и уверял, что девочка сама захотела с ним идти и выпачкалась, потому что упала. Мадемуазель Саже была постоянной посетительницей сквера Дезинносан. Ежедневно после полудня она просиживала там не меньше часа, слушая, о чем болтает простой народ. Тут, по обе стороны, стоит полукругом длинный ряд сдвинутых скамеек. Сквер заполняют бедняки, задыхающиеся в своих конурах на тесных соседних улицах: старухи – иссохшие, зябкие, в измятых чепцах; молодые – в кофточках, простоволосые, со впалой грудью, преждевременно поблекшие от нищеты; а также мужчины, хотя и в меньшем числе: чистенькие старички, носильщики в засаленных куртках, подозрительные господа в черных шляпах. А в аллеях копошится детвора – возит тележки без колес, играет в песке, плачет, дерется, кусается, – вызывающая ужас детвора в грязных лохмотьях, с плохо вытертыми носами, которая кишит на солнышке, точно черви. Мадемуазель Саже была так худа, что всегда находила себе на скамейке местечко. Она прислушивалась к толкам и сама вступала в разговоры с соседкой. Чаще всего это бывала жена рабочего, пожелтевшая, занятая починкой белья, которое она вынимала из корзиночки, скрепленной веревками: носовые платки и чулки, дырявые, как решето. У старой девы были здесь и знакомые. Под невыносимый писк ребятишек и беспрерывный грохот экипажей позади сквера, на улице Сен-Дени, тут шли бесконечные пересуды, сплетни, касавшиеся поставщиков, бакалейщиков, булочников, мясников, – настоящая газетная хроника целого квартала, порожденная очередным отказом в кредите и глухой завистью бедняков. Саже особенно любила выпытывать у этих несчастных отвратительные истории, выходившие из подозрительных притонов, из мрачных конур привратниц, грязное злословие, служившее как бы острой приправой к пище, которой старая сплетница питала свое ненасытное любопытство. Кроме того, когда Саже садилась лицом к Центральному рынку, перед ней открывались с трех сторон площади фасады домов, испещренные множеством окон, куда старуха пыталась проникнуть взором. Она, казалось, тянулась кверху, обводила глазами этаж за этажом, вплоть до слуховых окон мансард, точно смотрела в стекла панорамы. Старуха пристально разглядывала каждую оконную занавесь, и одно появление какой-нибудь головы в отверстии между ставнями давало ей возможность восстановить целую драму. В конце концов Саже узнала биографии всех жильцов в этих домах только путем внимательного неослабного наблюдения с улицы. Больше всего подстрекал ее любопытство ресторан Баратта, с его винным погребом, с резным и раззолоченным навесом, образующим террасу, откуда спускалась зелень ползучих растений в горшках, с его четырьмя узкими этажами, разукрашенными орнаментом и пестро разрисованными. Ей нравились нежно-голубой фон, желтые колонны, столб, увенчанный раковиной, – вся эта декорация картонного храма, намалеванная на переднем фасаде обветшалой постройки и заканчивавшаяся вверху, на краю крыши, обитой цинком галереей, выкрашенной масляной краской. В воображении мадемуазель Саже рисовались за гибкими жалюзи в красную полоску приятные завтраки, тонкие ужины, отчаянные кутежи. Она пускалась даже в сочинительство на эту тему: именно здесь пировали Флоран с Гаваром, прихватив с собою обеих развратниц, сестер Мегюден, причем за десертом у них творились неслыханные гнусности.

Между тем Полина расплакалась еще сильнее, после того как старуха взяла ее за руку. Саже направилась было к выходу из сквера, как вдруг передумала. Она села на край скамьи, стараясь унять плачущую девочку:

– Полно, перестань реветь, а то тебя заберут полицейские… Мы пойдем с тобой к папе и маме. Ведь ты меня знаешь, верно? Ведь я «милая бабуся», помнишь?.. Ну-ка, улыбнись.

Но слезы душили ребенка. Полина рвалась домой. Тогда Саже терпеливо дала ей выплакаться, выжидая, пока девочка успокоится. Бедняжка вся дрожала от холода в мокрых юбках и чулках; вытирая глаза кулачками, она размазывала грязь по лицу до самых ушей. Когда она немного успокоилась, старуха заговорила сладеньким голосом: