Чрево Парижа. Радость жизни

– Ведь мама у тебя добрая, не правда ли? И любит свою дочку?

– Да-да, – отвечала Полина, продолжая всхлипывать.

– А папа тоже не злой; он тебя не бьет, не ссорится с мамой?.. О чем они говорят по вечерам, когда ложатся спать?

– Ах, не знаю. Мне тепло в моей кроватке.

– Они говорят про кузена Флорана?

– Не знаю.

Мадемуазель Саже строго посмотрела на нее, делая вид, что собирается встать и уйти:

– Ты лгунья, и больше ничего… А ведь ты знаешь, что лгать не следует. Если ты будешь лгать, я тебя брошу здесь, и Мюш опять будет тебя щипать.

Мюш, бродивший возле скамьи, вмешался в разговор, заметив своим решительным тоном маленького мужчины:

– Ну, она чересчур глупа, чтобы понимать… Вот я так заметил вчера, какой дурацкий вид был у моего приятеля Флорана, когда мама сказала ему, так, ради шутки, что он может ее поцеловать, если ему это приятно.

Полина, испугавшись, что ее бросят, снова заревела благим матом.

– Да замолчи же, замолчи, дрянь ты этакая! – прошипела мадемуазель Саже, толкая и дергая девочку. – Полно, я не уйду, я куплю тебе ячменного сахару, слышишь? Ячменного сахару!.. Так ты любишь кузена Флорана?

– Нет, мама говорит, что он нечестный человек.

– А, значит, мама что-нибудь да говорила.

– Один раз вечером у меня в постельке был Мутон, я спала с Мутоном… Она и говорит вдруг папе: «Твой брат только для того и убежал с каторги, чтобы нас всех сослали туда вместе с ним».

Мадемуазель Саже тихонько вскрикнула. Она вскочила с места, вся дрожа. Точно яркая молния сверкнула ей прямо в лицо. Она опять взяла Полину за ручонку и потащила ее чуть не бегом в колбасную, не говоря ни слова, закусив губы и чему-то улыбаясь; в ее пронизывающем взгляде мелькнула скрытая радость. На углу улицы Пируэт Мюш, следовавший за ними вприпрыжку, в восторге оттого, что Полина ковыляет в испачканных грязью мокрых чулках, счел более благоразумным исчезнуть. Лиза находилась в смертельном беспокойстве. Когда колбасница увидела свою дочь такой грязной, она была до того поражена, что стала поворачивать девочку во все стороны, даже не думая ее прибить. Между тем старуха тянула своим противным голосом:

– Это маленький Мюш… Я привела ее поскорее домой… Я их нашла вдвоем в сквере под деревом. Не знаю, что они там делали… На вашем месте я осмотрела бы ее. Сын этой потаскухи на все способен.

Лиза была не в силах выговорить ни слова. Она не знала, с какой стороны взяться за свою дочь, – такое отвращение внушали ей грязные ботинки, вымазанные чулки, разорванные юбки, выпачканное лицо и руки. Голубая бархатка, бирюзовые серьги и золотой крестик исчезли под слоем грязи. Но что окончательно привело в отчаяние мать – это карманы Полины, наполненные землей. Она нагнулась и выбросила землю, не жалея мраморного розового с белым пола в своей лавке. Затем колбасница не нашлась сказать ничего другого, как только: «Идем, грязнуха!» – и увела девочку прочь.

Мадемуазель Саже, натешившись этой сценой под прикрытием своей широкополой черной шляпы, живо перешла улицу Рамбюто. Ее крошечные ноги едва касались мостовой: она неслась на крыльях радости, точно ее поднимало ветерком, полным щекочущей ласки. Наконец-то она узнала! Уже целый год ее томило жгучее желание, и вот теперь Флоран попался ей в руки, он принадлежал ей весь целиком, и все это произошло так внезапно. Она получила неожиданное удовлетворение, исцелившее ее от какого-то злого недуга, так как Саже чувствовала, что этот человек, уклоняясь и дальше от страстных домогательств ее любопытства, заставил бы ее изнывать до смерти. Теперь она владела всем рыночным кварталом, в ее голове не было больше пробела; она могла рассказать историю каждой улицы, перебрав лавку за лавкой. С легким вздохом, млея от наслаждения, она вошла во фруктовый павильон.

– А, мадемуазель Саже! – воскликнула Сарьетта, стоявшая у прилавка. – Чему это вы так радостно улыбаетесь?.. Уж не достался ли вам главный выигрыш в лотерее?

– Нет-нет… Ах, милочка, если бы вы только знали!..

Сарьетта, в небрежной одежде юной красавицы, была очаровательна среди фруктов своего ларька. Вьющиеся волосы ниспадали ей на лоб, точно венок из виноградных листьев. Голые руки, голая шея – все обнаженное и розовое, чем разрешала любоваться плутовка, ласкало взор свежестью персиков и вишен. Она шаловливо повесила себе на уши шпанские вишни, черные вишни, прыгавшие у нее по щекам, когда она наклонялась, заливаясь звонким смехом. Ее очень забавляло есть смородину, припадая к ягодам и пачкая ими не только губы, но и подбородок и нос. Рот у нее был красный, свежий от сока смородины, как будто накрашенный губной помадой и надушенный благовониями сераля. От юбок Сарьетты исходил запах сливы, а от небрежно повязанного шейного платочка пахло земляникой.