Чрево Парижа. Радость жизни

Сыры всевозможных сортов распространяли вокруг них острые запахи. На двух полках в глубине лавки стояли рядами глыбы масла: бретонское масло вылезало из корзин; нормандское, обернутое полотном, было похоже на слепки животов, на которые скульптор набросил мокрые полотенца; другие, початые глыбы, изрезанные широким ножом наподобие заостренных скал с долинами и трещинами, напоминали обрушившиеся вершины, позолоченные бледными вечерними лучами осеннего солнца. Под прилавком красного мрамора белели, как мел, корзины яиц, были здесь и ящики с соломенными плетенками, на которых лежали творожные сыры, сложенные верхушка к верхушке, и плоские, как медали, гурнейские сыры, более темные, испещренные зеленоватыми пятнами. Но в особенности много сыров громоздилось на прилавке. Тут, рядом с фунтовыми плитками масла, завернутыми в листья свеклы, распластался гигантский кантальский сыр, как бы разрубленный ударами топора; затем шел честер золотистого цвета; швейцарский сыр, похожий на колесо, отвалившееся от какой-нибудь колесницы варваров; голландские сыры, круглые, как отрубленные головы, перепачканные запекшейся кровью, твердые, точно пустые черепа, за что их и называют «мертвыми головами»; среди этой тяжелой тестообразной массы выделялся своим острым запахом пармезан. Три сыра бри лежали на круглых дощечках с унылым видом потухших лун; два из них, очень сухие, изображали полнолуние; третий, во второй четверти, – сочился белой, как сливки, жидкостью, образовавшей лужицу, несмотря на тонкие дощечки, при помощи которых старались сдержать эту жидкую массу. Пор-салю, похожие на античные диски, были помечены внизу клеймом фабрикантов. Романтур, обернутый в серебряную бумагу, напоминал кусок нуги или какой-то засахаренный сыр, попавший невзначай между этими сырами, выделявшими испарения. Рокфоры под хрустальными колпаками важничали, как богачи с жирными физиономиями, испещренными голубыми и желтыми жилками, точно пораженные постыдной болезнью людей, съевших на своем веку слишком много трюфелей. А лежавшие рядом на блюде козьи сыры, с детский кулачок, твердые и сероватые, напоминали булыжники, которые катятся из-под ног козла-вожака на крутых каменистых тропинках. Потом начинались неприятные запахи: от светло-желтых мондоров пахло чем-то сладким; еще более острые сыры – очень толстые труа, приплюснутые с боков, прибавляли к этому затхлость сырого погреба; камамберы с пряным запахом совершенно протухшей дичи, невшательские и лимбургские сыры, мароли, понлевеки четырехугольной формы – каждый вносил свою характерную остроту в грубую гамму, доводившую до тошноты; а над всеми господствовал ливаро с красноватым оттенком, дравший горло, как серные пары; и, наконец, оливе, завернутые в листья орешника, подобно падали, которую крестьяне прикрывают ветвями на краю поля, когда она смердит на солнце. Послеполуденная жара размягчала сыры; плесень на их корках таяла, лоснилась богатыми тонами красной меди и зеленой медной окиси, как на незаживших струпьях; корка сыров оливе вздувалась под листьями, приходя в движение, точно грудь заснувшего человека, волнуемая медленными и тяжелыми вздохами; струя жизни продырявила один из этих сыров, который разрешился через трещину массою червей. А позади весов, в плоской коробке, сыр жероме с анисом распространял такое зловоние, что мухи дохли вокруг него и падали на красный с серыми жилками мрамор.

Этот жероме лежал как раз под носом у мадемуазель Саже. Она отодвинулась и прислонилась головой к листам белой и желтой бумаги, висевшим на задней стене лавки.

– Да, – повторила она с брезгливой гримасой, – Флоран бежал с каторги… Этим Кеню-Граделям нечего задирать нос!

Госпожа Лекёр и Сарьетта заахали от удивления. Это невозможно! Что же он сделал, чтобы попасть на каторгу? Могла ли госпожа Кеню, добродетелью которой гордился весь квартал, взять себе в любовники каторжника?

– Эх, да вы не туда хватили! – с досадой воскликнула старуха. – Выслушайте меня хорошенько… Я отлично помню, что видела где-то раньше этого верзилу.

Она рассказала им историю Флорана. Теперь ей пришел на память носившийся в былое время слух о каком-то племяннике старика Граделя, которого сослали в Кайенну за убийство шестерых жандармов на баррикаде. Мадемуазель Саже даже видела его однажды на улице Пируэт. Он-то и был мнимым кузеном. И старуха разразилась жалобами, говоря, что теряет память, тупеет и скоро ничего не будет знать. Она горевала об этой потере памяти, как ученый, у которого неожиданно разлетелись по ветру заметки, собиравшиеся им в течение всей его трудовой жизни.

– Шестерых жандармов! – с восхищением прошептала Сарьетта. – Ну и здоров же, видно, парень!

– То ли еще он проделывал, – прибавила мадемуазель Саже. – Не советую вам встречаться с ним в полночь.

– Какой негодяй! – пробормотала совершенно испуганная госпожа Лекёр.