Чрево Парижа. Радость жизни

В павильон пробирались косые лучи солнца. В эту минуту преобладало зловоние маролей; они выбрасывали его из себя сильными струями; от них воняло старой подстилкой; сюда же врывался приторный запах брусков масла. Затем ветер как будто переменился: внезапно до женщин стали доноситься вздохи лимбургского сыра, кислые и горькие, точно они вырывались из груди умирающего.

– Тогда, значит, этот Флоран приходится толстухе Лизе деверем… Следовательно, он не живет с ней, – заметила госпожа Лекёр.

Женщины с недоумением переглянулись, пораженные этой новой стороною дела. Им было досадно, что приходилось отказаться от первоначальной версии. Но старая дева рискнула заметить, пожимая плечами:

– Одно другому не мешает… Хотя, по правде говоря, мне это кажется уж чересчур… А все-таки я не поклялась бы в противном.

– Ну уж если это и было, то давно, – вставила Сарьетта, – ведь не живет же он больше с колбасницей, раз вы его видели с обеими Мегюден.

– Конечно видела, как сейчас вижу вас, моя красавица! – воскликнула задетая за живое мадемуазель Саже, вообразив, что ей не верят. – Он каждый вечер путается в юбках сестриц Мегюден… Впрочем, нам-то все равно. Пускай живет с кем хочет – верно? Мы женщины честные, нас это не касается… Но каков он-то, мошенник!

– Да уж что и говорить, – заключили остальные. – Настоящий злодей!

История принимала, однако, трагический оборот. Женщины утешали себя тем, что если у них не было больше повода чернить красавицу Лизу, зато они могли рассчитывать, что Флоран доведет дело до какой-нибудь ужасной катастрофы. Очевидно, у него дурные намерения. Подобные люди возвращаются из ссылки только затем, чтобы повсюду сеять смуту; и, наконец, такой человек не мог поступить на службу в Центральный рынок без какого-нибудь преступного умысла. Тут пошли самые чудовищные предположения. Обе торговки заявили, что они повесят на своих кладовых по второму замку. Сарьетта припомнила даже, что у нее на прошлой неделе украли корзину персиков. Но мадемуазель Саже привела их в ужас, сообщив, что «красные» действуют не так; для них корзина персиков – плевое дело: они собираются шайками в двести-триста человек, чтобы всех перебить, а потом без помехи грабить. Это у них называется политикой, говорила она тоном превосходства, как человек сведущий.

Госпоже Лекёр даже сделалось дурно; ей уже мерещился объятый пламенем Центральный рынок в ту ночь, когда Флоран со своими сообщниками заберется в подвалы, чтобы броситься оттуда на Париж.

– Ах, я думаю, что тут еще замешано наследство старика Граделя! – спохватилась вдруг Саже. – Этим Кеню, должно быть, не до смеху.

Она совсем просияла. Сплетни перешли на другую почву. Когда старая дева рассказала историю клада, найденного в кадке для соленья, женщины напали на супругов Кеню. Это происшествие было известно мадемуазель Саже до мельчайших подробностей. Она называла даже цифру: восемьдесят пять тысяч франков, хотя ни Лиза, ни ее муж не могли припомнить, чтобы они хотя бы единым словом кому-нибудь обмолвились насчет денег. Все равно Кеню, очевидно, не отдали «тощему верзиле» его доли, иначе он получше был бы одет. Может быть, он даже и не знает ни о каком наследстве. Все они воры, эти людишки. Затем три женщины, приблизив друг к другу головы, решили про себя, понизив голос, что нападать на красавицу Лизу, пожалуй, опасно, но за «красного» надо приняться, чтобы он не промотал все же денег бедного господина Гавара.

При имени Гавара наступило молчание. Приятельницы осторожно переглянулись; они немного задыхались, и им особенно сильно бросился в нос камамбер. Запах его, напоминавший запах крупной дичи, победил менее сильные запахи мароля и лимбургского сыра; он распространял смрад, заглушая все остальные поразительным изобилием зловония. В этот мощный аккорд тонкой струйкой, подобно звуку пастушьей свирели, врывался порою запах пармезана, а сыры бри вносили сюда приторную сладость влажных тамбуринов. Потом опять поднялся удушливый смрад от ливаро, и эта симфония задержалась минуту на пронзительной ноте жероме с анисом, протяжной, как у органа.

– А я виделась с госпожой Леонс, – снова начала мадемуазель Саже, многозначительно подмигнув.