Чрево Парижа. Радость жизни

Женщины стояли, прощаясь друг с другом. Запах сыров обострился. В этот час все они заявляли о себе. То была какофония зловонных испарений, начиная с мягкой тяжести вареного месива, швейцарского и голландского сыров и кончая щелочной остротой оливе. Слышалось глухое хрипение кантала, честера, козьих сыров, напоминавшее низкие басовые голоса, среди которых выделялись отрывистыми нотами тонкие, внезапные струйки невшателя, труа и мондора. Затем все эти испарения сыров – пор-салю, лимбургского, жероме, мароля, ливаро, понлевека – начинали переплетаться, нагромождались один на другой, сгущались, мало-помалу смешивались и разражались взрывом зловония. Запахи то расходились, то сливались в общем хоре; отдельных запахов отличить уже было невозможно, от них кружилась голова, делалось тошно, они могли вызвать ужасный приступ удушья. И казалось, что это злобные слова госпожи Лекёр и мадемуазель Саже распространяли такое зловоние.

– Премного вам благодарна, – сказала торговка маслом, – если я когда-нибудь разбогатею, то не забуду вас.

Но старуха медлила уходить. Она взяла творожный сыр, повертела его и положила обратно на мраморный стол, спросив, сколько он стоит.

– Для меня, – с улыбкой прибавила старая сплетница.

– Для вас – ничего, – ответила госпожа Лекёр, – я вам его дарю. – И повторила: – Ах, если бы я была богатой!

Тогда мадемуазель Саже сказала, что со временем так и будет. Творожный сыр уже исчез в ее корзинке. Торговка маслом опять спустилась в подвал, а старая дева пошла провожать Сарьетту до лавки. Там они еще потолковали о господине Жюле. Фрукты распространяли вокруг свежий аромат весны.

– Ну, у вас получше пахнет, чем у вашей тетушки; меня чуть не стошнило сейчас. Как это она ухитряется жить в таком смраде. Здесь, по крайней мере, приятно и хорошо. От этого-то, красавица, вы и румяная.

Сарьетта рассмеялась. Она любила комплименты. Потом она продала подошедшей даме фунт мирабели, говоря, что ягода – чистый сахар.

– Я бы тоже купила мирабели, – пробормотала мадемуазель Саже, – но мне надо такую малость… Я женщина одинокая, понимаете?

– Так возьмите горсточку! – воскликнула хорошенькая брюнетка. – Будьте так добры, пошлите мне Жюля, если его увидите. Он, должно быть, курит сигару на первой скамейке в большом проходе справа.

Мадемуазель Саже растопырила пальцы, чтобы захватить побольше мирабели, которая присоединилась в ее корзинке к творожному сыру. Она сделала вид, будто хочет уйти с рынка, но вместо этого обошла его кругом по одному из крытых проходов, медленно шагая и раздумывая про себя, что мирабель и сыр, в сущности, составят довольно скудный обед. Обыкновенно после своего дневного обхода, когда Саже не удавалось наполнить корзинку от щедрот торговок, которым она льстила и которых занимала разными историями, старая дева принуждена была довольствоваться объедками. Она незаметно вернулась к павильону молочных продуктов. Там, со стороны улицы Берже, за конторами комиссионеров, поставляющих устрицы, находятся ларьки с вареным мясом. Каждое утро маленькие крытые фургоны в форме ящиков, обитые цинком и снабженные отдушинами, останавливаются у дверей больших кухонь и привозят сюда остатки кушаний из ресторанов, посольств и министерств. Сортировка происходит в подвале. С девяти часов в ларьке выставляются тарелки с едою на три или на пять су: ломтики мяса, остатки дичи, рыбьи головы или хвосты, овощи и колбасы, даже сладкое – едва начатое пирожное и почти нетронутые конфеты. Голодающий люд, мелкие служащие, женщины, которых трясет лихорадка, стоят здесь гуськом, и уличные мальчишки зачастую преследуют свистками мертвенно-бледных скряг, покупающих эту провизию, подозрительно оглядываясь из боязни, что их кто-нибудь увидит. Мадемуазель Саже проскользнула к одной лавке, владелица которой хвасталась, что продает объедки только из Тюильри. Однажды она продала старой деве ломтик баранины, уверяя, будто он с тарелки самого императора. Этот ломтик, съеденный с некоторой гордостью, послужил тщеславной старухе как бы утешением. Если она пряталась, то только ради того, чтобы не лишиться права входить в магазины рыночного квартала, никогда ничего не покупая. Ее тактика состояла в том, чтобы ссориться с торговками, как только ей удавалось выведать их историю. Потом она шла к другим, бросала их и мирилась с прежними, обходя весь рынок; это помогало ей сделаться повсюду своим человеком. Можно было подумать, что она закупает массу провизии, тогда как на самом деле старая дева питалась подачками и объедками, которые она покупала в случае неудачи на собственные деньги.

В тот вечер перед лавкой стоял только высокий старик; он обнюхивал тарелку, где была рыба и говядина. Мадемуазель Саже, в свою очередь, стала нюхать кусок застывшего топленого сала. Он стоил три су. Она поторговалась, ей уступили за два. Топленое сало также исчезло в корзинке. Но подошли другие покупатели; все они одинаковым движением приближали к тарелке носы; от выставленного товара отвратительно пахло жирной посудой и плохо вымытым столом.