Чрево Парижа. Радость жизни

– Знаю я их честность. Толстуха каждый день складывает ее и убирает в зеркальный шкаф, чтобы она не запачкалась… Право, мне жаль вас, мой бедный друг. А должно быть, им приятно вас дурачить. Ведь вы в этом деле ничегошеньки не смыслите, совсем как пятилетний ребенок… Эта женщина когда-нибудь положит вам в карман ваши деньги и опять возьмет их назад, – такую штуку проделать нетрудно. Хотите, я пойду и потребую от вашего имени то, что вам принадлежит? Посмотрим, что будет; это вышло бы презабавно, могу вас уверить. Уж я получила бы денежки или переколотила бы у них все, что попадется под руку, честное слово!

– Нет-нет, вам это совсем ни к чему, – спешил успокоить ее перепуганный Флоран. – Посмотрим, может быть, мне самому скоро понадобятся деньги.

Нормандка сомневалась; она пожимала плечами, говорила, что он мягкотелый. Теперь ее постоянно занимало желание натравить Флорана на Кеню-Граделей; с этой целью Луиза пускала в ход всякое оружие: гнев, насмешку, нежность. Затем у нее сложился другой план. Если бы она вышла замуж за Флорана, то отхлестала бы красавицу Лизу по щекам в случае ее отказа выдать наследство. Вечером, в постели, она мечтала об этом, не смыкая глаз; ей представлялось, как она входит в колбасную, садится посреди лавки в самый разгар торговли и устраивает ужаснейшую сцену. Нормандка до того лелеяла эту мысль, перспектива унизить соперницу до такой степени соблазняла ее, что она готова была выйти замуж с единственной целью – потребовать сорок две тысячи франков старика Граделя.

Старуха Мегюден, обозленная отказом Луизы Лебигру, кричала везде, что ее дочь рехнулась, – тощий верзила, должно быть, приворожил ее, опоил каким-нибудь пакостным снадобьем. Узнав, что он был сослан в Кайенну, старуха пришла в ярость, обругала надзирателя каторжником, убийцей, говорила, что нет ничего удивительного, если он совсем высох от своих злодейств. Это она распространяла по кварталу его историю в самой ужасной версии. Но у себя в квартире старая торговка ограничивалась ворчаньем и нарочно запирала ящик комода с серебром, как только приходил Флоран. Однажды, разругавшись со своей старшей дочерью, старуха закричала:

– Так не может продолжаться! Сознайся, что этот негодяй вооружает тебя против матери! Смотри не доводи меня до крайности, не то я пойду и донесу на него в префектуру. Это так же верно, как то, что теперь божий день.

– Вы пойдете доносить на него? – повторяла Нормандка, вся дрожа и сжимая кулаки. – Не накликайте беды… Ах, если бы вы не были моей матерью!..

Клер, свидетельница этой ссоры, стала смеяться нервным смехом, раздиравшим ей горло. С некоторых пор она стала еще мрачнее, еще порывистее, вся бледная, с покрасневшими глазами.

– Ну а что же тогда? – спросила она. – Ты ее отколотила бы? И меня ты тоже отколотила бы, меня, свою сестру? Знай, что дело этим кончится. Я избавлю от него наш дом, я сама пойду в префектуру вместо мамы. – И, видя, что Нормандка, задыхаясь от злости, бормочет угрозы, девушка прибавила: – Только тебе не придется колотить меня… Я брошусь в воду, возвращаясь обратно по мосту.

Крупные слезы катились у нее из глаз. Она убежала к себе в комнату, громко хлопнув дверью. Старуха Мегюден больше не заикалась о доносе на Флорана; только Мюш рассказывал своей матери, что бабушка перешептывалась с Лебигром на всех перекрестках.