Чрево Парижа. Радость жизни

Соперничество между красавицей Нормандкой и красавицей Лизой приняло еще более скрытый и угрожающий характер. После полудня, когда над окном колбасной спускался тент из серого тика в розовую полоску, рыбная торговка кричала, что толстуха струсила и что она прячется. За витриной имелась также внутренняя штора, и Нормандка приходила в отчаяние, когда она была спущена. Живописец изобразил на ней завтрак охотников на лесной прогалине, где господа в черных фраках и декольтированные дамы ели, сидя на желтой траве, красный пирог величиной с них самих. Конечно, красавица Лиза ничего не боялась. Как только солнце садилось, она поднимала штору и, занимаясь вязаньем, спокойно смотрела со своего места на обсаженную платанами площадку перед рынком. Там копошились маленькие бездельники, роя землю у решеток, окружавших деревья; на скамейках курили трубку носильщики; по обеим сторонам тротуара два столба для объявлений пестрели, как платье арлекина, зелеными, желтыми, красными и голубыми квадратами театральных афиш. Удобно расположившись, красивая колбасница наблюдала за красавицей Нормандкой, делая вид, что смотрит на проезжающие экипажи. Иногда Лиза делала вид, будто следит за омнибусом, который останавливался на площади перед церковью Святого Евстафия, – омнибус ходил от Бастилии до Ваграмской площади. На самом деле колбасница вовсе не интересовалась им, а хотела получше разглядеть рыбную торговку, которая в отместку за штору накрывала голову и свой товар широкими листами серой бумаги под предлогом защиты от лучей заходящего солнца. Однако преимущество было теперь на стороне красавицы Лизы. Она сохраняла полное хладнокровие в ожидании решительного удара, тогда как Нормандка, несмотря на усилия держаться с благородным достоинством, всегда кончала какой-нибудь грубой, наглой выходкой, о которой потом жалела. Луизе больше всего хотелось казаться вполне приличной особой. Самым неприятным для нее было слышать похвалы хорошим манерам своей соперницы. Старуха Мегюден подметила слабую струнку своей дочери и с тех пор этим и донимала ее.

– Я видела госпожу Кеню у дверей колбасной, – говаривала она иногда по вечерам. – Удивительно, как сохранилась эта женщина. И какая она всегда опрятная – ни дать ни взять настоящая дама!.. А все оттого, что сидит за прилавком: это, видишь ли, поддерживает женщину, придает ей благородный вид.

В этих словах заключался косвенный намек на предложение Лебигра. Красавица Нормандка не отвечала, но все же на минуту задумалась. Она мысленно видела себя на другом углу улицы Пируэт, за стойкой винного торговца, под стать красавице Лизе. Это был первый шаг к охлаждению ее любви к Флорану.

Действительно, ей становилось ужасно трудно защищать Флорана. Весь квартал ополчился против него. Казалось, будто каждый был лично заинтересован в его удалении. Теперь на рынке одни клялись, что он продался полиции, другие утверждали, что видели его в подвале, где хранится масло: он старался проделать отверстие в металлической перегородке кладовых, чтобы бросить туда зажженные спички. Клевета разрасталась; то был целый поток брани, источник которой все расширялся, хотя никто хорошенько не знал, откуда он брал начало. Павильон морской рыбы примкнул к общему восстанию последним. Рыбные торговки любили Флорана за его кротость. Они защищали его некоторое время, но наконец, подстрекаемые торговками, приходившими из павильона молочных продуктов и из фруктового павильона, поддались и они. Тогда опять вспыхнула борьба громадных животов и чудовищных бюстов с Тощим. Флоран снова затерялся между юбками и готовыми лопнуть корсажами, яростно кружившимися вокруг его костлявых плеч. А он ничего не видел и шел прямо к осуществлению неотвязно владевшей им мысли.

Теперь, в этой ожесточенной сутолоке, всюду ежечасно мелькала черная шляпка мадемуазель Саже. Ее маленькое бледное лицо, казалось, умножилось. Она поклялась в непримиримой ненависти к компании, собиравшейся в застекленной комнатке Лебигра. Старая дева обвиняла этих господ в том, что они распространяли историю об объедках. И в самом деле, Гавар рассказал однажды вечером, что старая кляча, приходившая шпионить за ними, питается всякой дрянью, оставшейся от стола бонапартистской клики. Клеманс стошнило. Робин поспешно отхлебнул глоток пива, как бы желая ополоснуть горло. Между тем торговец живностью все повторял:

– Эта мерзостная отрыжка Тюильри.