Чрево Парижа. Радость жизни

Логр не мог удержаться от улыбки. Шарве несколько раз говорил с ним в этом смысле; вероятно, он имел в виду путем запугивания заставить их отступиться от Флорана. Но они оставались невозмутимыми, что очень его удивляло. Однако пока он довольно аккуратно являлся по вечерам к Лебигру вместе с Клеманс. Высокая брюнетка больше не служила табельщицей в рыбном ряду. Господин Манури отказал ей от места.

– Все эти комиссионеры – канальи, – ворчал Логр.

Клеманс, прислонившись спиною к перегородке и крутя папиросу своими длинными тонкими пальцами, отвечала свойственным ей решительным голосом:

– Э, мы не поладили!.. Наши политические убеждения расходятся, вот и все. Этот Манури, загребающий золото лопатой, готов лизать императору сапоги. Ведь если бы у меня была контора, я тоже не продержала бы его и суток у себя на службе.

Действительно, Клеманс позволяла себе иногда неуместные шутки и в одно прекрасное утро ради собственной потехи вздумала написать на таблицах против названий камбал, скатов и макрелей имена самых известных придворных дам и кавалеров. Эти рыбьи клички, данные высшим сановникам, эта оценка графинь и баронесс, которых продавали по тридцати су за штуку, привели господина Манури в ужас. Гавар до сих пор хохотал над ее выходкой.

– Ничего, – говорил он, хлопая Клеманс по руке, – зато вы у нас настоящий мужчина!

Клеманс изобрела новый способ приготовления грога. Сначала она наливала в стакан горячую воду; потом, подсластив ее сахаром, лила на плавающий кружочек лимона по капле ром, не давая ему смешиваться с водой; после этого она зажигала его и, медленно пуская клубы дыма, смотрела, как он горит; а высокое пламя алкоголя отбрасывало на ее лицо зеленоватый отблеск. Однако теперь, когда она потеряла место, это угощение становилось ей не по карману. Шарве с язвительным смехом заметил своей подруге, что она больше не богачка. Все ресурсы Клеманс ограничивались в настоящее время уроками французского языка, которые она давала ранним утром в конце улицы Миромениль одной молодой особе, желавшей пополнить свое образование потихоньку даже от собственной горничной. И Клеманс стала довольствоваться по вечерам одной кружкой пива. Впрочем, она пила ее с философским хладнокровием.

Вечерние собрания в застекленном кабинете утратили свой шумный характер. Шарве внезапно умолкал, бледнея от сдержанной злобы, когда о нем забывали и слушали его соперника. Мысль о том, что он некогда царил здесь, что до появления Флорана он деспотически властвовал над этой кучкой людей, глодала ему сердце. Учитель страдал, как свергнутый монарх, и если еще приходил сюда, то только потому, что его грызла тоска по этой тесной комнатке, напоминавшей ему такие сладостные часы тирании над Гаваром и Робином. Самый горб Логра был тогда в его власти, как и здоровенные руки Александра и мрачная физиономия Лакайля. При помощи одного слова он заставлял их преклоняться перед собою, разделять свое мнение; он обламывал свой скипетр об их плечи. Но теперь ему было слишком больно. Шарве умолкал, сгорбившись, и презрительно насвистывал: он считал ниже своего достоинства оспаривать глупости, которые обсуждались в его присутствии. Больше всего Шарве приводила в отчаяние мысль, что его устранили прежде, чем он успел опомниться. Эбертист не мог объяснить себе, в чем заключался секрет превосходства Флорана. Он часто говаривал после того, как кроткий и немного печальный голос ссыльного целыми часами подряд раздавался в комнате:

– Да этот малый ни дать ни взять священник, ему недостает только скуфьи.

Но остальные, по-видимому, упивались словами оратора. Шарве, видя одежду Флорана на всех розетках от занавесей, прикидывался, будто не знает, куда повесить свою шляпу, чтобы не запачкать ее. Он сердито отодвигал валявшиеся бумаги, говорил, что нынче нельзя тут расположиться по-домашнему, с тех пор как этот господин забрал всю комнату. Учитель даже жаловался виноторговцу, спрашивая, принадлежит ли комната одному гостю или всей компании. Этот захват его владений был для Шарве окончательным ударом. Люди стали казаться ему скотами. Он начинал жестоко ненавидеть человечество, когда замечал, что Логр с Лебигром любовно смотрят на Флорана. Гавар приводил его в озлобление своим револьвером. Робин, обыкновенно упорно молчавший за кружкой пива, представлялся ему положительно самым умным из всей компании; тот наверное знал настоящую цену людям, и его нельзя было подкупить фразами. А Лакайль с Александром лишь подкрепили мнение Шарве, утверждавшего, что народ слишком глуп и ему нужна десятилетняя революционная диктатура, чтобы он научился вести себя как следует.

Между тем Логр уверял, что отделы скоро будут окончательно созданы. Флоран начал распределять роли. Тогда однажды вечером, после решительного спора, в котором Шарве потерпел поражение, учитель поднялся, взял шляпу и сказал:

– Прощайте, можете, если угодно, сломать себе шею… Я вам не товарищ, понимаете? Я никогда не работал ради чужого честолюбия!

Клеманс, надевая шаль, прибавила холодным тоном:

– Ваш план нелеп.