Чрево Парижа. Радость жизни

Жена успокоила его, сказав, что он свеж как роза, потому что Кеню ужасно боялся всяких болезней, хныкал и поднимал все вверх дном при малейшем недомогании. Но в большой колбасной Кеню-Граделей действительно становилось мрачно: зеркала тускнели, белизна мрамора казалась ледяною, вареное мясо на прилавке дремало в пожелтевшем жире, в озерах мутного желе. Клод даже зашел туда однажды, чтобы сказать своей тетке, что ее витрина выглядит «совсем скучной». Это была правда. На подстилке из тонких голубых обрезков бумаги страсбургские нашпигованные языки принимали белесоватый, меланхолический оттенок нездоровых языков; добродушные желтые маленькие окорока производили впечатление совсем хилых, а увенчивавшие их зеленые помпоны были как будто бы очень огорчены. Да и покупатели, которые входили в лавку, не могли спросить куска кровяной колбасы, на десять су шпика или полфунта топленого масла, не понизив при этом страдальчески голоса, точно в комнате умирающего. Перед остывшей грелкой вечно торчали две или три плаксивые юбки. Красавица Лиза носила траур по своей колбасной с немым достоинством. Она надевала на черное платье еще более безукоризненные передники; ее чистые руки, стянутые у кистей широкими нарукавниками, ее лицо, еще более похорошевшее от подобающей случаю грусти, ясно говорили целому кварталу, всем любопытным, с утра до вечера совавшим сюда нос, что хозяев постигло незаслуженное несчастье, но что госпоже Кеню известны его причины и она сумеет над ним восторжествовать. По временам колбасница наклонялась, обещая взглядом лучшие дни двум красным рыбкам, также встревоженным и плавающим в явной истоме в аквариуме на витрине.

Красавица Лиза позволяла себе только одно удовольствие. Она без страха гладила теперь рукою атласный подбородок Маржолена. Юноша только что вышел из больницы, с зажившим черепом, такой же толстый и веселый, как прежде, но еще более поглупевший, обратившийся в совершенного идиота. Трещина, должно быть, затронула мозг. Маржолен обратился в животное. Он обладал наивностью пятилетнего ребенка и телом колосса, смеялся, сюсюкал, коверкал слова и повиновался Кадине с овечьей кротостью. Девушка совершенно забрала его в свои руки; сначала она этому удивлялась, а потом почувствовала себя счастливой, оттого что могла делать с этим великолепным животным все, что ей вздумается. Кадина укладывала его в корзины с перьями, тащила с собою гулять, распоряжалась им по своему усмотрению, обращалась с Маржоленом то как с собакой, то как с куклой, то как с возлюбленным. Он принадлежал ей, точно лакомство, точно жирный уголок Центрального рынка, и Кадина пользовалась его золотистым телом с утонченностью кутилы. Но хотя девушка всего добивалась от своего товарища и всюду таскала его за собою, как покорного исполина, она не могла помешать ему заглядывать к госпоже Кеню. Она даже колотила его своими нервными кулачками, а он, по-видимому, оставался нечувствительным к ее побоям. Как только девушка надевала на шею лоток и шла с фиалками на улицу Пон-Нёф или на улицу Тюрбиго, он отправлялся бродить перед колбасной.

– Что же ты не войдешь? – кричала ему Лиза.

Она чаще всего угощала Маржолена корнишонами. Он их обожал и с невинным смехом лакомился ими у прилавка. Красивая колбасница приводила дурачка в восхищение: глядя на нее, он хлопал в ладоши от радости. Потом он принимался прыгать, потихоньку вскрикивая, точно маленький мальчик перед чем-нибудь очень вкусным. Первые дни Лиза боялась, как бы он не вспомнил, что произошло между ними.

– А голова у тебя все еще болит? – спросила она.

Он ответил «нет», покачиваясь всем корпусом, смеясь все громче.

– Ведь ты тогда упал, – тихонько продолжала колбасница.

– Да, упал, упал, упал, – начал он напевать довольным голосом, хлопая себя ладонью по голове.

Затем, по-настоящему приходя в экстаз, Маржолен повторял медленнее, не спуская с Лизы глаз: «Красавица, красавица, красавица». Это очень трогало молодую женщину. Она потребовала у Гавара, чтобы тот оставил юношу у себя. Потом, когда Маржолен оканчивал свою песню смиренной любви, госпожа Кеню нежно гладила юноше подбородок, называла его славным мальчиком. Ее рука медлила, согретая скромным наслаждением; эта ласка снова сделалась дозволенным удовольствием, знаком дружбы, которую колосс принимал совершенно по-детски. Он раздувал немного шею, щурил глаза от приятного ощущения, точно животное, которое гладят. Чтобы оправдать себя в собственных глазах за то вполне пристойное наслаждение, которому она предавалась с Маржоленом, красивая колбасница убеждала себя, что этим она искупает жестокий удар кулаком, которым чуть не убила беднягу в подвале, у кладовых с птицей.