Чрево Парижа. Радость жизни

Красавица Лиза стала протестовать, но тем не менее сильно побледнела. Своими тревогами мадемуазель Саже задела ее за живое. С тех пор Саже угощала колбасницу только рассказами о невинно пострадавших людях, которые попадали в тюрьму единственно за то, что давали у себя приют злодеям. По вечерам, отправляясь в погребок за наливкой из черной смородины, старая дева заготовляла себе наутро целый ворох фактов. Роза вовсе не была болтливой. Но старуха пускала в ход собственные глаза и уши. Она прекрасно подметила особое расположение Лебигра к Флорану, его старания удержать надзирателя у себя, его любезность, так плохо оплачиваемую теми небольшими деньгами, которые тот тратил в погребке. Снисходительность Лебигра тем более удивляла мадемуазель Саже, что ей было известно отношение обоих мужчин к красавице Нормандке.

«Право, можно подумать, – соображала она, – что виноторговец откармливает его на убой… Но кому же имеет он в виду его продать?»

Однажды вечером, когда мадемуазель Саже зашла в погребок, она увидела, как Логр бросился в кабинете на скамейку, говоря, что он обегал все предместья и устал хуже собаки. Она тотчас взглянула ему на ноги: на обуви аукционщика не было ни пылинки. Тогда старуха улыбнулась про себя и, поджав губы, унесла наливку из черной смородины.

Обыкновенно мадемуазель Саже дополняла добытый запас сведений, стоя у собственного окошка. Оно находилось очень высоко над соседними домами и служило ей источником бесконечных радостей. Старая дева располагалась у окна во всякое время дня, как в обсерватории, и следила оттуда за целым кварталом. Сначала она ознакомилась, вплоть до самых мельчайших подробностей меблировки, со всеми комнатами, которые были прямо перед ней, вправо и влево. Она могла бы рассказать, не пропустив ни одной детали, о привычках их обитателей; она знала даже, кто приходит к ним в гости. Затем отсюда у нее открывался вид на Центральный рынок, так что ни одна женщина квартала не могла перейти улицу Рамбюто, не будучи замечена ею. Мадемуазель Саже безошибочно определяла, куда и откуда эта женщина идет, какую несет в корзине провизию; она знала историю этой женщины, знала ее мужа, ее туалеты, ее детей и ее состояние. Вот госпожа Лоре – она дает прекрасное образование своему сыну. А это госпожа Гютен, бедная женщина, которой пренебрегает муж; вот это мадемуазель Сесиль, дочь мясника, такая золотушная, что ее невозможно выдать замуж. И мадемуазель Саже была готова проводить таким образом целые дни, нанизывая услышанные фразы, необыкновенно забавляясь мелкими фактами, не представлявшими ничего интересного. Но с восьми часов вечера она занималась только окном с матовыми стеклами, где вырисовывались черные тени постоянных посетителей кабинета. От нее не ускользнул происшедший раскол и уход Шарве с Клеманс, сухие силуэты которых не показывались больше на молочном транспаранте. В погребке не происходило ни одного события, которого бы ей не удалось разгадать по внезапным и бесшумным движениям рук и голов. Саже сделалась очень проницательной: она отлично умела толковать значение вытянутых носов, растопыренных пальцев, разинутых ртов, презрительно поднятых плеч. Таким путем она следила шаг за шагом за политическим заговором до того внимательно, что каждый день могла сказать, как далеко зашли дела. Однажды вечером ей ясно представилось, какой жестокой будет развязка. Старая дева увидела на бледных стеклах темную тень от револьвера Гавара; громадные контуры пистолета с вытянутым дулом появлялись то тут, то там, точно пистолетов было очень много. Об этом-то оружии она и сообщила госпоже Кеню. Затем другой раз старуха была совсем сбита с толку: она вообразила, что в кабинете изготовляют патроны, увидев, как там мелькали бесконечные полосы материи. На другой день старуха завернула в погребок в одиннадцать часов под предлогом, что хочет попросить у Розы взаймы свечку, и краешком глаза заметила на столе отдельного кабинета кучи полос красной материи, которые ее очень напугали. После того запас ее сведений приобрел еще более значительный характер.

– Я не хотела бы вас пугать, госпожа Кеню, – сказала мадемуазель Саже, – но это становится слишком страшным… Я боюсь, честное слово! Ни за что на свете не говорите никому того, что я вам сообщу. Ведь если они узнают, то перережут мне горло.

Когда колбасница поклялась, что не выдаст ее, старуха рассказала о кусках красной материи.

– Я не знаю, что бы это могло быть. Они лежали целой кучей и были похожи на тряпки, смоченные кровью. Логр – знаете, этот горбун – накинул один кусок себе на плечи. Ни дать ни взять – палач. Наверное, у них опять какой-нибудь заговор.

Лиза не отвечала и, казалось, что-то обдумывала, опустив глаза и играя рукояткой вилки, которой она укладывала в ряд кусочки солонины на блюде. Мадемуазель Саже осторожно продолжала:

– На вашем месте я не была бы так спокойна. Мне захотелось бы разузнать… Почему вы не осмотрите комнаты вашего деверя?