Чрево Парижа. Радость жизни

Видя, что Робин благосклонно смотрит на их сборы, Шарве спросил, не пойдет ли он вместе с ними. Но Робин, у которого оставалось в кружке еще несколько глотков пива, ограничился тем, что протянул ему руку. Парочка не возвращалась более. Однажды Лакайль сообщил компании, что Шарве с Клеманс теперь посещают пивную на улице Серпант; он видел в окно, как они с жаром размахивали там руками, в центре внимательной группы очень молодых людей.

Флорану никак не удавалось завербовать Клода. Он мечтал одно время внушить ему свои политические идеи, сделать его своим учеником и помощником в революционной работе. Чтобы посвятить художника в свои заветные планы, он привел его как-то вечером в погребок Лебигра. Клод просидел там несколько часов, делая набросок с Робина, в шляпе и пальто коричневого цвета, уткнувшегося бородой в набалдашник трости. Затем, выходя с Флораном, он сказал ему:

– Нет, меня, видите ли, совсем не интересует то, что вы там рассказываете! Оно, пожалуй, очень умно, но мне непонятно… Однако что за великолепный экземпляр этот проклятый Робин!.. Этот человек глубок, как колодезь… Я туда еще заверну, только не ради политики: мне хочется зарисовать Логра и Гавара, чтобы поместить их с Робином на одну великолепную картину, о которой я думал, пока вы обсуждали вопрос о… как бишь его? Вопрос о двух палатах – кажется, так?.. Ну вот, представьте Гавара, Логра и Робина, рассуждающих о политике в засаде из пивных кружек. Это имело бы в Салоне успех, дорогой мой, ошеломляющий успех, – настоящая картина в современном духе!

Флоран был огорчен политическим скептицизмом своего приятеля. Он зазвал художника к себе наверх и продержал до двух часов утра на узком балконе перед синеющей громадой Центрального рынка. Флоран читал художнику наставления, говорил, что он не мужчина, если обнаруживает такую беспечность к благосостоянию своей страны. Но Клод отрицательно качал головою и отвечал:

– Вы, пожалуй, правы. Я эгоист. Я не могу даже сказать, что занимаюсь живописью для своей родины, во-первых, потому, что мои эскизы приводят всех в ужас, а во-вторых, когда я пишу, я думаю исключительно о собственном удовольствии. Это все равно как если бы я щекотал самого себя; когда я пишу, у меня во всем теле такое ощущение, что мне так и хочется смеяться… Что делать! Уж так я создан – не топиться же из-за этого! Кроме того, Франция не нуждается во мне, как говорит моя тетка Лиза… А потом, позвольте мне быть откровенным… Так вот, я вас люблю именно за то, что вы занимаетесь политикой, точно так же как я занимаюсь живописью. Вы себя, милый мой, щекочете.

А так как Флоран протестовал, он добавил:

– Оставьте, пожалуйста! Вы в своем роде художник, мечтатель в сфере политики; держу пари, что вы проводите здесь вечера, любуясь звездами, принимая их за избирательные бюллетени, голосующие за бесконечность… Одним словом, вы щекочете себя своими идеями о справедливости и правде. Ваши идеи, как и мои наброски, несомненно, вызывают у буржуа жестокий страх. Потом, говоря между нами, если бы вы были Робином – неужели вы думаете, что мне было бы интересно водить с вами дружбу?.. Ах вы, поэт!

Потом Клод стал шутить, говоря, что политика ничуть его не беспокоит; он привык к ней в пивных и в мастерских художников. По этому поводу он заговорил об одном кафе на улице Вовилье, которое помещалось в нижнем этаже того дома, где жила Сарьетта. Эта прокопченная табачным дымом зала, уставленная скамейками с потертой бархатной обивкой и мраморными столиками, пожелтевшими от следов кофе с коньяком, служила обычным местом сборища для шикарной молодежи с Центрального рынка. Здесь господин Жюль царил над бандой носильщиков, приказчиков из магазинов, кавалеров в белых блузах и бархатных фуражках. Сам он носил сверху у бакенбард по прядке волос, прилепленной к щеке в виде завитка. Каждую субботу Жюль подравнивал себе на затылке волосы и подбривал их так, чтобы была видна белая шея. Эта операция проделывалась у парикмахера с улицы Дезекю, где он платил помесячно. Сожитель Сарьетты задавал тон всем завсегдатаям кафе, когда он с заученной грацией играл на бильярде, выставляя бедра, округляя руки и ноги, наполовину ложась на сукно и выгибаясь, чтобы можно было оценить его спину. По окончании партии завязывались разговоры. Банда была весьма светской и настроена весьма реакционно. Господин Жюль почитывал бульварные газетки… Он вел знакомство с персоналом маленьких театров, был на «ты» со злободневными знаменитостями и постоянно бывал осведомлен о провале или успехе шедшей накануне пьесы. Но Жюль питал также слабость к политике: его идеалом был Морни, которого он так и называл без титула. Он прочитывал отчеты заседаний Законодательного корпуса и заливался хохотом при малейшей остроте Морни. Этот Морни отлично умел поднять на смех республиканскую сволочь! И, развивая свою мысль, Жюль доказывал, что только разный сброд ненавидит императора, потому что тот желает доставить удовольствие всем приличным людям.