Чрево Парижа. Радость жизни

Он говорил с гримасой отвращения. Ломтики мяса, взятые с тарелки императора, были для него невообразимой мерзостью, политическими помоями, гнилыми отбросами всех непристойностей Империи. С тех пор в погребке Лебигра стали относиться к мадемуазель Саже с гадливостью. Она сделалась как бы живой навозной кучей, нечистым животным, питавшимся падалью, от которого отвернулись бы даже собаки. Клеманс с Гаваром разнесли эту историю по всему Центральному рынку, что очень отразилось на хороших отношениях старой девы с торговками. Когда она копалась в товарах и болтала, ничего не покупая, ее отсылали к торговке объедками. И поэтому источник ее сведений иссяк. Бывали дни, когда она не знала даже, что делается вокруг, и плакала от бешенства. Наконец Саже отрезала однажды Сарьетте и госпоже Лекёр:

– Нечего меня травить, красавицы… Я вот возьму да и удружу вашему Гавару.

Ее угроза немного огорошила их; однако они ничего не возразили. Впрочем, на другой день старуха, несколько успокоившись, снова стала сожалеть о бедном господине Гаваре, которого сбивали с пути, так что он стремительно катился к гибели.

А Гавар действительно сильно компрометировал себя. С тех пор как стал назревать заговор, он всюду таскал с собой в кармане револьвер, которого так боялась его привратница госпожа Леонс. Револьвер этот был порядочной махиной, и купил он его с самыми таинственными ужимками у лучшего парижского оружейника. На другой день он показывал эту штуку в павильоне живности всем торговкам, точно школьник, прячущий в своем пюпитре запрещенный роман. Гавар слегка высовывал из кармана дуло, подмигивая, указывал на него, говорил полуфразами, намеками, разыгрывал целую комедию, как человек, который с восхищением притворяется, будто ему страшно. Пистолет придавал ему невероятную важность, окончательно причисляя его к разряду опасных людей. Иногда в дальнем углу своей лавки он соглашался вынуть пистолет из кармана, чтобы показать его двум-трем женщинам. При этом торговец требовал, чтобы они встали против него и заслонили оружие своими юбками. Тогда он его заряжал, вертел им во все стороны и прицеливался в гуся или в индюшку, висевших над прилавком. Испуг женщин приводил Гавара в восторг; он успокаивал их, объявляя в конце концов, что пистолет не заряжен. Однако он также носил при себе патроны в коробочке, которую открывал с бесконечными предосторожностями. Зрительницы взвешивали на руке патроны, после чего торговец решался наконец убрать свой арсенал. И, скрестив с торжествующим видом руки, он целыми часами ораторствовал.

– Мужчина только тогда настоящий мужчина, когда у него есть вот это, – хвастливо распространялся Гавар. – Теперь мне наплевать на фараонов… В воскресенье мы ходили с одним приятелем пробовать мой пистолет на полях в Сен-Дени. Вы понимаете, нельзя же рассказывать первому встречному, что у тебя есть такие игрушки… Ах, мои милые крошки, мы стреляли в дерево и каждый раз – паф! – попадали в него… Вот увидите, через некоторое время еще заговорят про Анатоля.

Анатолем он прозвал свой револьвер. Гавар действовал так ловко, что спустя неделю весь павильон знал о его револьвере и патронах. Да и дружба его с Флораном казалась подозрительной. Гавар был слишком богат, слишком жирен, чтобы возбудить такую же ненависть, какую вызывал тощий надзиратель. Но он потерял уважение деловых людей и даже успел запугать трусливых. Убедившись в этом, торговец не помнил себя от радости.

– Неосторожно носить при себе оружие, – говорила мадемуазель Саже, – такая штука не пройдет ему даром.