Чрево Парижа. Радость жизни

Эта смерть была для него теперь очень некстати. Вновь поднимался вопрос о месте надзирателя. Его начнут беспокоить, захотят утвердить в должности, а это грозило опасными осложнениями, которые могли поднять на ноги полицию. Флорану хотелось, чтобы восстание вспыхнуло завтра же и позволило ему швырнуть на улицу фуражку с галунами. С тревожными мыслями вышел он на балкон: он надеялся, что дуновение ветерка освежит в эту теплую ночь его горячий лоб. После ливня ветер утих. Темно-синее небо было безоблачно и еще дышало зноем грозы. Омытый Центральный рынок простирал перед ним свою громаду, одинакового цвета с небом, усеянную, подобно ему, желтыми звездочками – огоньками газовых рожков.

Облокотившись на железные перила, Флоран думал, что рано или поздно будет наказан за то, что согласился занять место надзирателя. Это как бы наложило пятно на его жизнь. Он получал деньги из префектуры, сделался отступником, служил Империи, несмотря на клятвы, которые столько раз давал себе в ссылке. Желание угодить Лизе, великодушное использование жалованья, добросовестное исполнение своих обязанностей больше не казались ему достаточно вескими доводами для оправдания его трусости. Если Флоран страдал в этой разжиревшей, слишком упитанной среде, то он заслужил свою муку. Он переживал мысленно проведенный здесь тягостный год: преследование рыбных торговок, отвратительные сырые дни, постоянное несварение желудка – желудка тощего человека, – глухое, быстро возраставшее недоброжелательство, которое он чувствовал вокруг себя. Все это Флоран принимал как кару. Смутный ропот злобы, причины которой он не улавливал, предвещал какую-то неведомую катастрофу, и Флоран заранее подчинялся ей, чувствуя стыд за свою ошибку, требовавшую искупления. Он даже обозлился на себя при мысли о народном движении, подготовлявшемся его руками, и говорил себе, что теперь уже недостаточно чист для успеха этого дела.

Как много мечтал он на этой высоте, блуждая взором по необъятным кровлям павильона! Чаще всего они представлялись ему серыми морями, которые повествовали об отдаленных странах. В безлунные ночи они становились темнее, обращались в стоячие озера, в мрачные воды, зловонные и загнившие. Но ясные ночи преображали их в светлые водоемы; лучи текли по обоим этажам крыш, и громадные цинковые листы казались от этого влажными; свет как бы скользил по ним и скатывался с краев этих необъятных бассейнов, помещавшихся один над другим. Холодная погода сковывала их, замораживала, точно бухты в Норвегии, по которым мчатся конькобежцы, а июньская жара погружала в тяжелый сон. Однажды вечером, в декабре, отворив окно, Флоран увидел, что кровли рынка побелели от снега; их девственную белизну освещало небо ржавого цвета, и на ней не было ни малейшего пятна, ни следа человеческой ноги, как на северных равнинах, уединение которых не нарушается санями; кровли были погружены в величавую тишину, от них веяло нежностью великой природы. И Флоран при каждом превращении этого изменчивого горизонта предавался сладким или жестоким грезам; снег успокаивал его, необъятная белая пелена казалась ему непорочным покрывалом, наброшенным на нечистоты Центрального рынка, а в ясные ночи струящийся лунный свет уносил его в волшебные, сказочные страны. Он страдал только в темные ночи, в знойные июньские ночи, когда перед ним простиралось зловонное болото, стоячая вода проклятого моря. Его преследовал всегда один и тот же кошмар.

Кровли рынка были тут неизменно. Когда Флоран открывал окно и облокачивался на перила, эти кровли заслоняли от него горизонт. Уйдя вечером из павильона, он опять видел перед сном все те же бесконечные крыши. Они загораживали от него Париж, громоздились перед ним, ежеминутно вторгались в его жизнь. В эту ночь кошмар еще страшнее тяготел над Флораном, усилившись от глухой, волновавшей его тревоги. После дождя, который шел днем, рынок был насыщен противной сыростью. Все его зловоние ударяло теперь Флорану в лицо, скатывалось в город, подобно пьянице, который падает под стол, выпив последнюю бутылку. Флорану казалось, что от каждого павильона поднимаются густые испарения. Вдали курился приторным запахом крови мясной и требушиный ряд; из овощного и фруктового ряда несло прокисшей капустой, гнилыми яблоками и отбросами зелени; молочные продукты распространяли в воздухе свое особое зловоние; из рыбного ряда пахло пряной сыростью, а павильон с птицей, у самых его ног, выпускал через башенку вентилятора теплый воздух, противный смрад, клубившийся точно сажа из заводской трубы. Облако всех этих испарений скоплялось над крышами, достигало соседних домов, расползалось и повисало тяжелой пеленой над всем Парижем. Это Центральный рынок разбухал в своем слишком узком чугунном поясе и разжигал избытком поглощенной в вечернюю пору пищи сон объевшегося города.