Чрево Парижа. Радость жизни

Голуби, которых насильно заставляли глотать зерна и соленую воду, а потом резали, напоминали ему голубей в Тюильрийском саду, гулявших в своей одежде из атласа с разноцветным отливом по траве, желтой от солнечных лучей. Ему слышалось их воркование на мраморной руке античного борца, в глубокой тишине сада, где под густою тенью каштанов девочки играли в серсо. И тогда, глядя на это жирное белокурое животное, хладнокровно производившее резню, дробя кости рукояткой ножа и вонзая в горло птицы острие, Флоран похолодел; он почувствовал, что сейчас упадет; ноги у него подкашивались, веки опустились.

– Черт возьми! – воскликнул художник, когда Флоран пришел наконец в себя. – Ну, в солдаты вы не годились бы… Хороши же те, что сослали вас в Кайенну. Неужели они вас испугались? Однако, любезнейший, ведь если вы примете когда-нибудь участие в мятеже, то сами побоитесь выстрелить из пистолета, чтобы не убить кого невзначай.

Флоран поднялся, ничего не ответив. Он стал мрачен, и морщины избороздили его лицо, полное отчаяния. Наконец он ушел, предоставив Клоду вернуться в подвал. Сам он направился к рыбному ряду и стал обдумывать план нападения вооруженных отрядов, которым предстояло атаковать Бурбонский дворец. В Елисейских Полях загрохочет пушка, решетки будут сломаны, по ступенькам потечет кровь, на колонны брызнет человеческий мозг. Эта картина сражения быстро промелькнула перед ним. Мертвенно-бледный, он не мог на нее смотреть и закрыл лицо руками…

Когда Флоран переходил улицу Пон-Нёф, ему как будто показалось, что из фруктового павильона выглянул, вытянув шею, бледный Огюст. Подмастерье, должно быть, за кем-то подглядывал; он таращил глаза как дурак и был сильно возбужден. Потом он быстро исчез, бросившись бегом в колбасную.

«Что с ним? – подумал Флоран. – Неужели я напугал его?»

В это утро у Кеню-Граделей произошли очень важные события. На рассвете Огюст, совершенно растерянный, прибежал будить хозяйку, говоря, что пришла полиция арестовать господина Флорана. Затем, еще больше запинаясь, он несвязно сообщил, что Флорана нет дома, он, вероятно, бежал. Красавица Лиза, в ночной кофточке, без корсета, не обращая ни на кого внимания, быстро поднялась в комнату деверя и захватила там фотографию Нормандки, предварительно убедившись, что ее с мужем ничто не компрометирует. Спускаясь по лестнице, она встретила на третьем этаже полицейских. Комиссар попросил ее сопровождать их. Он немного поговорил с ней, понизив голос, и расположился со своими людьми в комнате, посоветовав колбаснице открыть лавку в обычный час, чтобы не вызвать ни у кого подозрения. Ловушка была расставлена.

Во всем происходившем Лизу заботило лишь огорчение, ожидавшее бедного Кеню. Она боялась, кроме того, что если он узнает о приходе полиции, то испортит все дело своими слезами. Поэтому хозяйка взяла клятву с Огюста, что тот не проговорится ни единой душе, а сама вернулась в спальню надеть корсет и рассказала заспанному мужу целую историю. Полчаса спустя она уже стояла на пороге колбасной, причесанная, затянутая, лощеная, с розовым лицом. Огюст как ни в чем не бывало убирал витрину. Кеню показался на минуту на тротуаре, слегка позевывая, разгоняя сон на свежем утреннем воздухе. Ничто не указывало на драму, которая завязывалась наверху.

Но комиссар сам взбудоражил квартал, отправившись с обыском на квартиру Мегюденов в улице Пируэт. Он имел самые точные сведения. В анонимных письмах, полученных в префектуре, говорилось, будто Флоран чаще всего ночует у Нормандки. Может быть, он скрывался там и теперь. Комиссар с двумя подчиненными громко постучался в дверь и потребовал именем закона, чтобы его впустили. Мегюдены только еще вставали. Взбешенная старуха пошла отворять, но моментально успокоилась и стала злорадно улыбаться, узнав, в чем дело. Она уселась на стул, застегивая платье, и при этом сказала:

– Мы люди честные, нам нечего бояться, вы можете произвести обыск.

Между тем Нормандка медлила впускать в свою комнату полицейских, и комиссар распорядился выломать дверь. Красавица Луиза одевалась: грудь ее была раскрыта, великолепные плечи обнажены, зубами она придерживала юбку. Грубое вторжение, которого молодая женщина не могла себе объяснить, взбесило ее: она выпустила юбку и хотела в одной рубашке броситься на полицейских, побагровев скорее от гнева, чем от стыда. Комиссар при виде этой высокой раздетой женщины выступил вперед, заслоняя своих людей, и повторил холодным тоном:

– Именем закона! Именем закона!

Тогда Луиза упала в кресло, истерически рыдая, обессилев, не понимая, чего от нее хотят. Волосы ее распустились, рубашка задралась выше колен; полицейские украдкой поглядывали на нее. Комиссар бросил ей шаль, которая висела на гвозде. Она даже не укрылась ею и принялась плакать громче прежнего при виде того, как чужие люди грубо шарили в ее постели, ощупывали подушки, осматривали простыни.

– Да что же я такое сделала? – пролепетала она наконец. – Чего вы ищете в моей постели?