Чрево Парижа. Радость жизни

Флоран услыхал внизу на улице звук голосов и смех счастливых людей. Дверь в подъезде громко стукнула – Кеню и Лиза вернулись из театра. Тогда Флоран, ошеломленный, как бы опьянев от воздуха, которым он дышал, ушел с балкона в смертельном томлении тоски, чувствуя, что над его головой собирается гроза. Его несчастье было там, на этом Центральном рынке, не успевшем остыть после дневного возбуждения. Флоран с силой захлопнул окно, перестал думать об этом растянувшемся в потемках рынке, обнаженном, вспотевшем, с оголенной грудью, выставлявшем свое раздутое чрево и облегчавшемся при звездах.

VI

Неделю спустя Флоран решил, что пора наконец перейти к действию. Представился достаточно основательный повод к неудовольствию, когда было удобно выпустить на парижские улицы отряды повстанцев. Законодательный корпус, распавшийся на два враждебных лагеря из-за нового закона о дарственных записях, обсуждал теперь проект весьма непопулярного налога, вызывавшего в предместьях громкий ропот. Министерство, опасаясь поражения, боролось изо всех сил. Лучшего предлога к мятежу, пожалуй, пришлось бы долго дожидаться.

Однажды утром, на рассвете, Флоран отправился бродить вокруг Бурбонского дворца. Он забыл там о своих обязанностях надзирателя и до восьми часов осматривал местность, даже не думая, что его отсутствие вызовет возмущение в павильоне морской рыбы. Он обошел все улицы – Лилльскую, Университетскую, Бургундскую, улицу Святого Доминика – и дошел до эспланады Инвалидов, останавливаясь на некоторых перекрестках, измеряя расстояние крупными шагами. Затем, вернувшись на набережную д’Орсей и усевшись на парапет, он решил, что атака будет произведена со всех сторон одновременно: отряды из Гро-Кайю подойдут с Марсова поля, северные секторы Парижа спустятся по улице Мадлен, восточные и южные подступят с набережных или пройдут маленькими группами по улицам Сен-Жерменского предместья. Но Флорана беспокоили находившиеся на противоположном берегу Елисейские Поля с их открытыми проспектами: он предвидел, что там поставят пушки, чтобы очистить набережную. Тогда он значительно изменил в плане детали, обозначая место сражения различных секторов в записной книжке, которую держал в руке. Настоящее нападение, конечно, произойдет с Бургундской и Университетской улиц, тогда как со стороны Сены будет произведена только диверсия. Утреннее солнце, согревшее ему затылок, радостно играло на широких тротуарах и золотило колонны громадного здания, которые были у него перед глазами; а он мысленно уже видел битву, людские гроздья на колоннах, сломанные решетки, наводненный восставшими перистиль; и вдруг на самом верху чьи-то худые руки водрузили знамя.

Флоран медленно возвращался, понурив голову. Нежное воркование заставило его поднять ее. Он заметил, что идет Тюильрийским садом. На лужайке, покачивая шейками, выступала стайка голубей. Флоран на минуту прислонился к кадке с померанцевым деревом, посматривая на траву и на птиц, залитых солнцем. Перед ним тянулась совершенно черная тень каштановых деревьев. На землю спустилась знойная тишина, нарушавшаяся беспрерывным грохотом экипажей вдалеке, за решеткой, со стороны улицы Риволи. Запах зелени очень растрогал Флорана, напомнив ему госпожу Франсуа. Маленькая девочка, бежавшая с обручем, спугнула голубей. Они вспорхнули и уселись рядком посреди лужайки, на мраморной руке античного борца, воркуя еще нежнее и охорашиваясь.

Входя на Центральный рынок со стороны улицы Вовилье, Флоран услыхал голос окликнувшего его Клода Лантье. Художник спускался в подвал павильона с птицей.

– Эй, не пойдете ли вы со мной? – крикнул он. – Я ищу эту скотину Маржолена.

Флоран пошел за ним, чтобы немного забыться, отсрочить еще на некоторое время свое возвращение в рыбный павильон. Клод говорил, что теперь его другу Маржолену нечего больше желать: он обратился в настоящее животное. Художнику хотелось заставить юношу с невинным смехом позировать на четвереньках. Когда Клоду случалось разрывать от злости набросок, он проводил целые часы в компании этого идиота, не говоря ни слова, стараясь уловить его смех.

– Он, должно быть, откармливает своих голубей, – пробормотал художник, – только вот я не знаю, где кладовая Гавара.

Они обшарили весь подвал. Там, в центре, в бледной тени, устроены два водоема. Кладовые предназначены исключительно для голубей. За проволочными сетками к вечеру вечно слышится жалобное воркование, словно тихие голоса птиц в тени густой листвы. Услыхав эту музыку, Клод принялся хохотать. Он сказал своему приятелю:

– Ну разве нельзя побожиться, что все парижские влюбленные целуются в этих кладовых?