Чрево Парижа. Радость жизни

Госпожа Кеню пошла за ним, говоря, что этот резкий запах птицы внушает ей отвращение, что она, наверное, месяца два после этого не станет есть цыплят. Кладовые – тесные каморки, где торговцы держат живую птицу, – тянулись правильными рядами вдоль узких проходов, пересекающихся под прямым углом. Газовые рожки были редки, коридоры спали в молчании, как сельские закоулки, когда вся провинция погружается в сон. Маржолен предложил Лизе потрогать проволочную сетку из мелко сплетенных петель, натянутую на чугунные рамы. Продвигаясь по проходу, она читала имена владельцев этих клеток, написанные на голубых дощечках.

– Кладовая господина Гавара в самом конце, – сказал Маржолен, продолжая идти вперед.

Они свернули влево и дошли до такого темного закутка, куда не проникала ни малейшая полоска света. Гавара тут не было.

– Это ничего, – продолжал Маржолен. – Я и без него покажу вам наших зверюшек; у меня есть ключ.

Красавица Лиза пошла вслед за юношей в густые потемки; вдруг Маржолен запутался в ее юбках; она подумала, что слишком близко придвинулась к нему, и сделала шаг назад, сказав со смехом:

– Неужели ты воображаешь, что я увижу твоих зверюшек в такой темноте?

Он не сразу ответил, а потом пробормотал, что в кладовой всегда есть запасная свеча. Однако Маржолен долго возился, не находя в замке отверстия. Помогая ему, колбасница почувствовала на своей шее горячее дыхание. Когда он отворил наконец дверь и зажег огонь, она заметила, что его трясет лихорадка, и воскликнула:

– Дуралей! Неужели можно так волноваться из-за того, что тебе не удалось сразу отпереть дверь? Ты, право, настоящая барышня, несмотря на свои здоровенные кулаки.

Лиза вошла в чулан. Гавар снимал два отделения и, убрав перегородку, обратил их в общий птичник. На полу возились в помете крупные птицы: гуси, индейки, утки; вверху, на трех полках, в плоских ящиках с дырочками сидели куры и кролики. Решетка чулана была вся в пыли и до того затянута паутиной, точно на ней висели серые занавеси; моча кроликов проела пол; птичий помет покрывал доски беловатыми брызгами. Но Лиза не хотела огорчать Маржолена явным отвращением. Она просунула пальцы между перекладинами ящиков, сожалея об участи несчастных кур, которых здесь было набито так много, что они не могли стоять. Лиза погладила присевшую в углу утку со сломанной лапкой, между тем как Маржолен объяснял ей, что эту утку зарежут сегодня же вечером, так как она может околеть ночью.

– Но как же их тут кормят? – спросила колбасница.

Тогда юноша объяснил ей, что птица не станет есть в потемках. Торговцы вынуждены держать свечи зажженными до тех пор, пока не съеден заданный корм.

– Это меня забавляет, – продолжал он, – иногда я держу у них огонь по целым часам. Надо видеть, как они набрасываются на пищу. Но если я загораживаю свет рукой, птицы останавливаются, вытянув кверху шеи, точно перед ними закатилось солнце… Здесь ведь запрещено оставлять огонь и уходить. Одна торговка, тетка Палет, – вы ее знаете – чуть не наделала как-то пожара; говорят, будто курица опрокинула у нее свечу прямо на солому.

– Ну, птице здесь раздолье, если ей зажигают люстры за каждым обедом и ужином! – сказала Лиза.

Эти слова рассмешили Маржолена. Молодая женщина вышла из чулана, отирая ноги, приподняв немного платье, чтобы не запачкать подол. Ее провожатый погасил свечу и запер дверь на замок. Лизе стало страшно, когда она снова очутилась в темноте рядом с этим рослым юношей. Она прошла вперед, чтобы не наткнуться на него вторично. Когда Маржолен догнал ее, колбасница сказала:

– Но я довольна, что все видела. Под рынком есть вещи, о которых мы и не догадываемся. Спасибо тебе… Я пойду поскорее наверх; в лавке, вероятно, не знают, куда я делась. Когда господин Гавар вернется, передай ему, что я хочу сейчас же с ним переговорить.

– Да он, должно быть, у камней, где режут живность, – сказал Маржолен. – Если хотите, пойдем туда.