Что было бы, если бы смерть была

А пока второй патриот всё ещё продолжал ничего не видеть (даже этой взволнованной мути), а (меж тем) – Перельман был уже на ногах и готовился размышлять о том, стоит ли ему продолжать оставаться на Украине физически…

Ведь метафизически ему место сейчас в диалоге Топорова и Кантора: даже гении могут на-городить много вздора.

Например, что истина выше родины.

Так что же, ограждать себя от такой гениальности? Или наградить себя такой гениальностью? Вопрос здесь в другом: поможет ли такая (или ещё какая-никакая) гениальность самоопределиться в мире, где много жизней (не чужих, а именно твоих), где много смертей (и твоих, и чужих, и общих).

Поэтому Николай Перельман (победитель, который уже поднялся на ватных ногах и оттёр с уха струйку крови) – оглядел весь подвал украинского подсознания и понял (ещё и ещё раз понял), что без определения отношений истины и родины выхода отсюда не будет.

Поэтому Николай Перельман (победитель, выбивший дух из одного патриота и пока что всего лишь не давший другому патриоту заметить свою активность) – оглядел себя и решил ненадолго вернуться в беседу Топорова и Кантора.

Хотя бы для того, чтобы решить, как же быть с другим патриотом. Просто выбить дух (то есть оставить без духа, как они его самого – без слуха)?

Но(!) – тотчас возникнет вопрос: что оставить на месте ушедшего духа?

– Хорошо-хорошо-хорошо! – мелко-мелко покивал Перельман, по-кривясь-по-кривясь-по-кривясь от прострела в в пробитой своей перепонке: тотчас вновь ис-кривились пространство и время, и пали препоны, и он вновь оказался на Невском проспекте, унеся с собой лишь воспоминание о подвале (как некую иллюстрацию к предстоящей беседе двух гениев, которую он собирался подслушать).

– Хорошо-хорошо-хорошо!

В подвале он (другой «он» – несколько более опытный и побитый патриотами Украины) ещё раз огляделся и решил, что здесь всё может подождать.

На Невском проспекте он (ещё более другой – несколько менее опытный и не побитый патриотами Украины) заторопился и (каким-то образом) – опять вошёл в ресторан, дабы ещё раз присоединиться к беседе.

Сознание Перельмана (сразу смазав карту будня, плеснувши краски из стакана) тотчас оставило Дикое Поле Украины (туманный ad marginem моего бытия) и вновь перенеслось в Санкт-Ленинград на Невский проспект.

Точнее (становясь точкой опоры, дабы перевернуть очередную землю), сознание Перельмана вернулось на своё место, в дискурс с собственным бытием.

Где же сознанию – находиться, если сам Перельман – находится в мире с собственным бытием? А со-знание Перельмана – находится сейчас в противоречии с миром и бытием, то есть в ресторации на Невском проспекте (Невской Першпективе, сиречь); и что ему там (в перспективе) предстоит?

А предстоят ему – всё те же полезные (социально значимые) гении, то есть Максим Карлович Кантор и Виктор Леонидович Топоров, которые (каждый на свой лад, естественно) – будут предлагать Перельману (бесполезному гению) измениться и занять-таки определенное место в иерархической пирамиде экзи’станса.

Напомню: ресторация эрзац-японская, именуемая Васаби.

Напомню: здесь Николай Перельман распрощался с женщиной Хельгой, желавшей ему исключительно «своего» добра.

Напомню так же, что (и это в пространстве ad marginem – на самом краю мысленного пространства – более чем нормально) Виктор Леонидович Топоров уже скоро год, как официально почил в бозе.

Каково это, губы свои за-держать на морозе жестокого запределья? Каково это: быть для не-видящих – мёртвым?

Произносить слова словно бы из за-земелья.

Произносить слова словно бы из-за не-бья, из-за детского плечика неба.

На нёбе своём искать себе хлебь-я (хля-бей), сиречь быти-я (бития), которое – предстоит рас-хлебать, два-хлебать, три-хлебать, доколе не случится «на месте фигура замри»: сиречь – реальность не будет протерта до дыры – в пустоту.

Тогда (и только тогда) – этот мир мог бы стать Перельману абсолютно комфортен. Поэтому мы возвращаемся и возвращаемся к беседе полезных гениев, живого и мертвого, дабы они определяли нам смыслы, а мы бы с ними не соглашались.

Ибо каждый определяется в несогласии, огораживая себя от мира.

Ведь гораздо раньше нашего осознания, ещё когда в застенках украинского Правого сектора – одного Перельмана отправили в нокаут (за-одно изувечив ему одно ухо), другая душа Перельмана (не та, что версифицирует мир на экране своего монитора, двигая стрелку курсора) – стала слушать, как могли бы говорить об Украине в японском ресторане на Невском.

Максим Карлович стал рассказывать историю из жизни – полагая её притчей:

– Как-то Александр Александрович Зиновьев (я смею себя считать его учеником) долго и не оставляя надежды ухаживал за одной очень красивой женщиной. Но однажды в компании знакомых она (всего лишь) сказала, что даже не одобряет, но – понимает причину ввода наших войск в Чехословакию. Услышав это, он встал, попрощался и более никогда с этой женщиной не виделся.

– Ну и дурак, – мог бы сказать (встревая в беседу) Перельман.

– Кто? Зиновьев? Да вы сами-то кто? – могли бы в ответ промолчать полезные гении.