Что было бы, если бы смерть была

– Николай, зачем вы опять здесь? – спросил Максим Карлович.

– Меня интересует маргинальность сознания, в данном случае Украина.

– А что тут интересного? – воскликнул Кантор. – Украина права, а Россия не права.

Топоров неслышно крякнул и повёл бровями.

– Это неправда, – сказал Перельман.

– За эти слова я исключу вас из числа своих друзей в социальной сети.

– Спасибо, – поблагодарил Перельман. – Я (как и ваша – но не моя – Украина) тоже маргинал и не могу иначе.

– Садитесь. Выпейте, наконец, – сказал Топоров (как-то вдруг перейдя на «вы»).

Кантор, меж тем, затаил на своём лице будущую мысль: что мировоззрение (мироформирование, версификация мира) таких индивидуумов, как данный ему здесь и сейчас Николай Перельман, приведет к краху (самоубийству) русского культурного пространства.

Николай Перельман был с ним отчасти согласен: любая ослепительная победа есть часть сокрушительного поражения. Его со-гласие (вновь) – изогнуло континуум. Со-гласен – это всегда от поражения.

От того, насколько ты поражен нисхождением своего само-преодоления.

Впрочем, всё это в традициях русского чуда.

– Выпейте, наконец, – потребовал от Перельмана Топоров.

Он (Виктор Топоров) – не видел иного выхода из сложившейся безысходности, внешней и внутренней.

Перельман понял и сел за столик. Словно бы знал, что (там, в другой ипостаси) из застенков Правого Сектора (или даже насквозь лживого – а ведь другого просто не может быть даже чисто этимологически – СБУ) нет иного выхода, кроме искусственно изменённого самосознания.

Топоров сделал приглашающий жест в сторону стоявшей на столе водки.

Кантор поморщился. Перельман слышал им не-высказанное, но – вы-страданное. Перельман был с Кантором согласен: жизнь есть страда. Кроме того, жизнь есть страда ипостасей, пасомых волею частной истины (коя и есть моя родина).

Кантор (тотчас) – раздражился, почти что услышав (все же гений, многое ему позволено):

– Человек не частичен.

Топоров молчал

– Отчасти согласен. Вообще я с вами всегда – от-части со-гласен (произнесён по частям), – сказал Перельман, протянул руку и налил себе водки в маленькую рюмку, подумав при этом: странная какая, японская, должно быть?

Или у японцев они тоже – не «такие», как наше воображение: всё представляется идеальным для данных места и времени, состояния и прояснения.

– Я исключил вас из числа своих друзей, – сказал Максим Карлович Кантор, имея в виду социальные сети.

– А верно ли, – искренне спросил Перельман, – что ваша позиция изменяется в зависимости от того, кто является спонсоров ваших художеств, Так, во всяком, случае, было заявлено в вас – в социальных сетях. Потом – не являетесь ли и вы заложником вашего больного самолюбия и болезненного самолюбования, которые более чем очевидны?

– Виктор Леонидович, – сказал Максим Карлович Кантор, полезный гений и более чем реализованный индивид. – Позвольте, и я попрошу Николая уйти. В нашей версифицированной реальности его уже нет, из моих друзей он исключён, а в этой реальности сами вы (увы) скоро два года, как мертвы.

– Пусть он договорит, – сказал Топоров. – Он тоже от-части прав.

– Да, – сказал Николай (победитель, любимец богини Ники и сам человеко-демон). – Иначе выйдет, что вы создаете для себя согласный с вашими частностями мир, обособляясь от остального. Вы создаете для себя согласную с вами родину, следовательно, в отношении вас и родины (вашей ли, моей ли) я прав.

Кантор вежливо улыбнулся. Ему было всё равно. Он полагал, что с ним истина.

– Похоже, – сказал Перельман. – Очень похоже. Истина со всеми.

– Так чего пришёл (так странно прозвучало от Кантора: почти на «ты»)?

– А я и не уходил (тоже прозвучало: почти на «вы»).

Теперь повторим описание (заключение души в очертание) – двух этих людей (Топорова и Кантора), то есть живого и мертвого, встреченных мной (и моим Перельманом) в одной из моих версификаций мироздания именно на Невском проспекте города Санкт-Ленинграда: должна же быть какая-то награда человеку за то, что он вписан в некий объем пространства, от которого отделен неким покровом тела?

Награда человеку в том, что мы видим его и слышим.

Художнику Максиму Кантору всё это должно быть ведомо. Именно поэтому даже художнику Максиму Кантору его личная видимость не равна его личной истине. И в этом была сильная сторона социальности Максима Карловича: он является апологетом собственной ценности для самого себя.

В какой-то степени Максим Карлович Кантор тоже является политическим Украинцем. Так однажды в моих со-беседах с украинскими троллями родился оксюморон: хорошо образованный бандеровец.

И если и в язычестве, и в иудаизме, и в православии все мы (в какой-то степени) фарисеи, распявшие истину на своём личном кресте… У меня только один вопрос: наиболее ли оптимален Максим Карлович Кантор, свидомит постмодерна, для понимания того, что и как происходит на frontier миропорядка?

Лучше мне избегать ответа на этот вопрос.

Но у меня есть не только подозрение, что художник Максим Карлович Кантор не столь абсолютно привержен истине – вне себя, сколь невозвратно – истине в себе… Я в этом совершенно уверен.