Что было бы, если бы смерть была

– Да, – сказал Николай (победитель, любимец богини Ники и сам человеко-демон). – Иначе выйдет, что вы создаете для себя согласный с вашими частностями мир, обособляясь от остального. Вы создаете для себя согласную с собой родину, следовательно, в отношении вас и родины (вашей ли, моей ли) я прав.

Кантор вежливо улыбнулся. Ему было всё равно. Он полагал, что с ним истина.

– Похоже, – сказал Перельман. – Очень похоже.

Топоров взглянул:

– На что?

– Что истина Максима Карловича (как и родина Максима Карловича) вполне прилагательны и (так или иначе) служат к пользе Максима Карловича.

Максисм Кантор остуденел лицом.

– Да, – сказал Виктор Леонидович Топоров. – Вам действительно придется уйти. К моему глубокому сожалению.

Кантор кивнул. Не глубоко и без сожаления. Так Перельман получил своё право: сбежать из застенков! Ведь речь шла не только об одном тупом украинском застенке, данном нам всем, а вообще о всех-всех застенках.

Так Перельман (любая его ипостасть) – получил свой шанс выбраться из застенков собственного подсознания. Поэтому здесь и сейчас (в ресторане на Невском проспекте Санкт-Ленинграда) – он встал, кивнул обоим собеседникам и направился к выходу, ибо здесь всё было сказано и услышано.

Поэтому там и сейчас (или тогда, или когда-нибудь) он опять и опять (время вспять, время вспять) уже шёл по короткому (идущему от мозжечка-застенка) позвоночнику подвального коридора и устремлялся (насколько позволяла ему некоторая его – словно бы сказанной фразы – избитость) прямиком к лестнице наверх.

Будучи почти что уверенным, что дверь в подвал не заперта, и он действительно окажется на бандеровской Украине.

Будучи почти что уверенным, что там ему встретится всё та же Хельга. Согласитесь, если присутствует смерть, женщина просто обязана быть. Просто-напросто потому, что это смысл женщины: привязать дух человеческий к земле и плоти, работе для ради насущного хлеба и продолжения рода.

И в этом нет ничего плохого (как нет ничего хорошего) – это просто-напросто жизнь.

Итак (итог) – Перельман опять на Украине. Будучи почти что уверенным, что там ему встретится всё та же Хельга.

Которая явится в образе Дульсинеи и предложит ему её спасти (или сразу же, или когда-нибудь). Более того, которая вполне может (здесь и сейчас) опять его «встретить» (якобы случайно – в одной из своих прижизненных реинкарнаций – встретиться, просто проходя мимо) при выходе из ресторации на Невский проспект.

Итак (итог) – Перельман бежит (насколько избитому Перельману возможно, то есть едва-едва) по коридору под-вала!

Как на картине Айвазовского: предвестником девятого вала.

Как на картине Нестерова: явление святого старца отроку Варфоломею.

И что характерно: от этого самоопределения – относительно ли женщины, относительно ли прочих жизней и смертей; от этого самоопределения – точно так же (как во времена преподобного Сергия) зависит выживание его родины.

И здесь не существует вопроса: возможно ли для Перельмана (человека бесполых прозрений) – быть патриотом, то есть человеком частичным, а не всеобщим, как Максим Карлович Кантор?

Нет такого вопроса.

Вот поэтому Максима Кантора и нет в украинском застенке, а Николай Перельман – есть. И вот Николай Перельман – пробует из застенка Украины сбежать: уже добегает – доплетается словесами-версификациями (аки лоза, из коей плетутся корзины) до лесенки, ведущей из подвала.

И вот Николай Перельман уже прижимается всей ладонью к дверной ручке и дергает дверцу, которая (естественным образом) – оказывается за-перта… Которая (не-естественным образом) – оказывается на месте пустоты… Ты – это твои черты… Ты – это твоя за-черта… Твоё за-пределье.

Ибо: когда ты (продвинувшись по позвоночнику к мозжечку) выглядываешь уже за-глаза, ты становишься (о-становливаяешься – в во-сторге и во-здухе) – словно красивая стрекоза, что замерла перед красивым Богом… Ты останавливаешься, ибо ты сам – дорога, которая становится всё дороже… И не важно, была ли дверь заперта.

Но она (эта дверь) – отворилась.

Перельман вышел на свет Божий.

Там его естественным образом встретилась женщина. Больше во дворе большого частного дома (естественным образом реквизированного у местных сепаратистов) никого в этот миг не было.

Ибо и другого мира не было, был лишь мир сиюминутного Перельмана…

Эта женщина (за-видно отличаясь от санкт-ленинградской Хельги) была красива. Эта женщина была уверена в себе.

Эта женщина была – у-веренно в себе.

Всё у неё (и в ней) – было. Не было лишь некоей тонкости. Понять о прежнем существовании которой было возможно, лишь напрочь её утратив. Эта женщина была прекрасной иллюстрацией такой утраты.

Ибо эта женщина была высока. И грудь её была высока. И талия её была тонка. И бедра её были широки. И была она такой, каких турки называли луноликими. И я сразу же узнал её имя: Роксолана.

Турецкая Дульсинея, положившая начало краху Великой Порты.