Что было бы, если бы смерть была

Что яблонь меж деревьями лесными?
Я с ними не веду о тебе речи.
Лишь имя назову, и легкий ветер
Осыплет с них зеленую листву,

Как бы осенней сделав… Мы как будто

Планетами играющие дети,
Убийствами встречающие утро:
Дать имя – означает «убивать»!

Дать имя – означает «обладать»

Всего одним из множества имен…
И если б не кипение племен,
И если б не природа перемен,

Была бы непомерна эта власть.

Дело в том, что Перельман представил себе Еву, протянувшую плод с Древа Познания (сиречь, право перебирать виртуальности, ни одной не сделав целой); сделав это дело, Перельман позволил себе вернуться к Роксолане и жизнеописанию:

«Запустил я камнем и стряхнул ей ровно десять, да одно из них в навоз упало. А теперь она не хочет мне плащ давать.

Хозяйка это слышит и говорит мужу:

– Конечно: я-то получила ровно девять, а то, которое в навозе, не в счёт. Пусть он ещё раз бросит камень и ещё одно мне стряхнёт, тогда дам ему плащ.

– Да яблоко-то ещё не вызрело, – отвечает Эзоп.

Ксанф выслушал обоих, приказал дать Эзопу плащ и говорит:

– Ступай, Эзоп, сейчас на рынок, а то мне невмоготу; потом стряхнёшь то яблоко и отдашь хозяйке.

– Непременно, муженёк, – говорит хозяйка, – только ты сам не тряси, пускай Эзоп стряхнёт, а я тогда и отдам ему плащ.»

Вот так Роксолана и решила, как поступить с Перельманом: разумеется, предать.

– Ладно, что рассуждать об очевидном, – говорит она пленнику. – Пошли наверх, там видно будет, что будет.

Пленник, однако, продолжал рассуждать об очевидном:

– О! – молча воскликнул Перельман. – Я непременно должен иметь даму сердца. Иначе и перебор вероятностей (как струны у глупой гитаристки Вермеера), и выбор из их множества одной единственной версификации – лишаются смысла.

Роксолана услышала о своей глупости и утвердилась в том, что и без утверждений несомненно: в своём предательстве.

– Только она одна может достойно наградить доблесть рыцаря или прозрение пророка. Но где же её найти?

– А ты вспомни об одной хорошенькой крестьянке из соседнего села, которую абстрактный мечтатель-хохол мог бы назвать Гренада моя:

Яблоня!
В ветвях твоих – птицы и тени.

Мчится моя мечта,

к ветру летит с луны.
Яблоня!
Твои руки оделись в зелень.

Седые виски января

в марте ещё видны.

Яблоня…

(потухший ветер).

Яблоня…

(большое небо).

Роксолане (прикованной к земле) – не был нужен абстрактный мечтатель-хохол. Роксолана (прикованная к земле) – услышала, как Перельман подумал о давным-давно расстрелянном Лорке: она (вершителница судеб османской империи) – не хотела зваться именем заморской провинции!

Она подошла к Перельману и поцеловала поцелуем апостола, просто сказав:

– Тебя не расстреляют, колорад, не дождешься. Тебя, как мусульмане или древние евреи неверную жену, забью камнями.

– Давно пора! – съюродствовал Перельман, вспомнив эпизод с выкалыванием очей мастерам – из великого фильма Тарковского «Страсти по Андрею»: его мир сдвинулся в реальности человеческой культуры, которая давным-давно перестала с самим человеком считаться: не позволяла себя разложить на счеты «ать-два, ать-два».

Но на «ать-два-три» – могла повестись: море волнуется «три», на месте фигура замри!

Это море-аморе пустило слезу:
Избавилось от сна в одном глазу!
Другим продолжая грезить.
И вот этот глаз нагим
Опять в сновидение лезет

И вот этот глаз – с ногами.

И вот этот глаз – с руками.
И вот – никакой тишины.
И вот этот глаз живет

Опять от войны до войны.

Это море-аморе пустило слезу:

Избавилось от сна в одном глазу!
Как будто песчинка разбавилась
Во всём океане слез…

Я выйду сейчас на мороз

И обледеню всё море!

Просторы объеденю в пронзительном разговоре.

– Всё верно, – сказала женщина. – Это как грехопадение. Соглашайся, что я всегда права, и пошли умирать.

Он согласился и продолжил побеждать.