Что было бы, если бы смерть была

Они взялись за руки (после поцелуя апостола это было логичным) и пошли, и вышли из подвала украинского подсознания на свет Божий, и увидели, что сам собой (не замеченный за галантными перипетиями) наступил поздний украинский (хоть глаз выколи) вечер, и он отнял руку у женщины, и приложил её к своему пробитому уху.

– Всё верно, – повторила женщина.

Подыскивая для неё имя, которое не слишком бы отличалось от её собственного (Роксолана ли, Хельга, не всё ли равно?) он оглядел украинский вечер (как бы огладил зрачком его бархатистость) и как бы наступил – на него… И как бы наступил – для него… Ибо всё, что вверху, то и внизу.

Так он вернул себе полный слух (даже в пробитое ухо), а потом он вернул себе полный дух (который женщина – предлагая взамен свою прелесть – предполагала у него приобре’сть), а потом он вдохнул этот воздух, в котором лишь звезды и бархаты неба.

нелепо…

нелепо…

нелепо вот так восходить (нисходить) по ступеням своего

под-сознания, сначала (а начали очень не-верно,

а продолжили более скверно,

а размножили эти скверноты (полагая их за медовые соты, разлагая их на составные, причём – не подумав, что… Но здесь Перельман осознал, что вдох его вынес из бездны! И стало всё – прочным, и всё – встало на ноги.

Не зная, о чём говорит, женщина повторила:

– Всё верно.

Он кивнул и оглядел созданный им изгиб реальности:

Здесь два изгиба: берег и гора,
Здесь женщина легла в мою ладонь
Излучиной бедра, прибоем моря.

– И это прекрасно, – согласился он.

И пошёл умирать.

Здесь два изгиба: ибо (если двое)

Почти несовместимы мы с тобою…
А если совместимы, то незримо

Находимся по обе стороны

От этого литого горизонта…
Ведь Богу мы видны, да не нужны!

Поскольку в Боге – ничего святого!

Поскольку он не более дороги,
А мы с тобою – это его ноги.
Здесь два изгиба: берег и гора.
Поскольку эта женщина легла
По обе стороны жестокого пути.

И мне по ней идти, и ей по мне идти.

Так он вернул себе полный слух и вернул себе полный дух. Ведь прежде он, гений Перельман, был ослепительно неполон и не наполнен; и подумалось ему: а при чём тут женщина?

Здесь он улыбнулся и не стал ничего прозревать. Он просто пошёл умирать.

– Эй, есть здесь кто-нибудь? – тихонько (пока что всего лишь демонстративно – для него) вскричала Роксолана.

Он (вернувший себе полноту) – увидел и услышал, что «кто-нибудь» здесь был.

Он дал понять это женщине, и женщина это поняла:

– Если ты избавишься и от этих, ты предашь сам себя: ты проявишь себя как сила сильных, а не всеобщность слабых.

Она (всё равно) – пыталась его ограничить: поместить (переместить) Николая Перельмана из его в её мир. Не из мужского – в женский (это было бы легко), а из большего – в меньший (что было ещё легче).

Он (вернувший себе полноту) – понимал, что он – часть полноты, а она была стройна (скорей, ста’тна) и привлекательна, полагая себя не полнотой, но – смыслом полноты.

И кто из них кого перешагивал через голову? Поверх головы?

Всё это было бесконечно, потому – бессмысленно. Даже с её смыслом.

И она это прекратила:

– Эй, кто-нибудь! – громко сказала она.

А он вдруг решил, что умирать (ведь он пришёл умирать) – это больно. Он вдруг представил себе хруст, с которым его отдельное тело будет прорвано (вот как ухо давеча пробили, но это было просто восполнить) и весь этот мир (все это отдельное мироздание) перестанет отделять себя от другого мира.

– Не хочу, – сказал он.

– Что? – удивилась она, зная всю его обреченность.

– Я хочу, чтобы моя родина была, – сказал он.

– Ты о себе подумай, – сказала она. – Сейчас тебя – не будет.

– Будет какой-нибудь другой «я», – сказал он. – Главное: отделить себя от небытия и добавлять, добавлять, добавлять необходимую душу к достаточному телу.

– Это только слова, – сказала она.