Что нам делать с Роланом Бартом? Материалы международной конференции, Санкт-Петербург, декабрь 2015 года

Итак, следует понимать, что теоретизация диоптрических искусств происходит через изъятие картины как фиксированного образа из непрерывной длительности фильма или пьесы. Такая остановка имеет задачей освободить зрителя от «гладкой ленты» фильма, от того своеобразного фашизма, каким для Барта является собственная длительность фильма, которой подчинен зритель. То есть смотрящий изолирует образ и освобождается от присущей тому принудительной длительности.

Не вдаваясь слишком глубоко в теоретические размышления о положении наблюдателя по отношению к наблюдаемому явлению, в которых когда-то разошлись Бергсон и Эйнштейн, мы можем тем не менее – что и предлагает нам сам Барт – полагать, что установленное разделение времени наблюдателя и времени образа соответствует в физике идеям Эйнштейна, а не Ньютона и Бергсона, и позволяет уточнить временное измерение положения смотрящего, как его определяет Барт. Это дополнительное уточнение появляется в 1978 году в его комментарии, сравнивающем живопись Арчимбольдо и мобили Колдера[305]:

В сущности, живопись Арчимбольдо – это мобиль: по самому своему замыслу она вменяет в обязанность зрителю приближаться или удаляться, заверяя его, что при этом движении он не упустит никакого смысла и всегда будет оставаться в . Колдер свободно сочленял объемные тела; Арчимбольдо получает аналогичный результат на поверхности холста: передвигаться должен Даже если этот выбор «забавен» (в случае Арчимбольдо), он все равно дерзновенный или по крайней мере очень «модерновый», ибо подразумевает , Арчимбольдо, в сущности, переходит от ньютоновской живописи, основанной на фиксированности изображаемых объектов, к , подразумевающему, что движение наблюдателя является частью произведения (III, 865, подчеркнуто мною).

Итак, более точно определяемый в рамках такого «эйнштейновского искусства»[306], смотрящий Барта снова утверждает свою единичность перед лицом образа в «собственной системе отсчета» против «относительной системы отсчета» в пространстве и времени: отныне невозможно никакое смешение этих двух систем координат, и никакое абсолютное ньютоновское время или бергсоновская длительность не могут их примирить[307]. Таким образом, очевидно, что с точки зрения теории относительности движение смотрящего является частью произведения, и не потому, что относительность «призывает» смотрящего «включиться в свой танец», в свое собственное движение, а потому, что само движение образа или, по Эйнштейну, наблюдаемого объекта фактически не может не быть относительным в собственной системе отсчета наблюдателя, согласно специальной теории относительности. (Сходным образом человек, который соскакивает с поезда на ходу и теряет равновесие при столкновении с землей, должен винить в этом существенную разницу между собственным движением и неподвижностью (совершенно относительной) земли, с которой он столкнулся.)

Таким образом, после диоптрических искусств, заимствованных у Декарта, Барт находит еще одну модель, позволяющую определять себя в своем отличии, в своей единичности в пространстве представления: на место «единство вычленяющего субъекта» приходит собственная система координат (которая, впрочем, именно в момент наблюдения оказывается абсолютной)[308], при этом время понимается различительно, как это было присуще пространствам.

У Барта постоянно утверждается «живой контакт с образом», даже если эта жизнь полна скорби, а образ смертоносен, что, по его мысли, характерно для фотографии[309]; вместе с тем всегда утверждается единичность тела смотрящего, уникального в пространстве и времени и никогда не смешивающегося с образом или в образе, даже если ему приходится от этого страдать. «Я реперная точка всякой фотографии, и тем самым она заставляет меня задаваться основополагающим вопросом: почему я живу здесь и сейчас?» (III, 1167). Опыт смотрящего всякий раз выливается в испытание его единичности.