Что такое любовь и другие микроновеллы

Чтобы избежать каторжного труда по сортировке мужчин, наш главный редактор давно отдала предпочтение мастурбации. Что касается меня, то после ряда разочарований я приняла решение стать лесбиянкой. Женское тело – не моя чашка чая, но у него имеется неоспоримое преимущество в виде отсутствия лишенного блеска пениса, похожего на кусок мрамора с едва заметными прожилками, который нам впаривают как голубой алмаз.

Цементные заводы Уоллета

– Разумеется, я не разрешала ему и пальцем меня коснуться.

Даже смотреть на себя не разрешала, даже издалека, даже исподтишка, потому что смотреть на чье-то тело уже означает сексуальное домогательство. Муж остается желанным, если он на протяжении всей жизни находится на подъеме. Если же он топчется на месте, или катится назад, или заболевает, он мгновенно становится еще менее эротичным, чем обсиженные мухами трупы, изображения которых помещают на свои обложки некоторые журналы, чтобы поднять тиражи. Лично я отдала ему свою любовь, как только он окончил Национальную школу администрации, и держала его за руку, пока он ступенька за ступенькой преодолевал карьерную лестницу на цементных заводах Уоллета. В конце концов он занял пост генерального директора, и, поверьте мне, в честь такого события он получил возможность сполна насладиться моим телом. Я даже не возражала, чтобы он набрал пару лишних килограммов, и позволяла вечером после работы выпить кружку пива. Я сделала над собой усилие и пригласила его родителей в Канны, хотя, уверяю вас, в наших плетеных креслах на веранде они смотрелись так, словно явились прямиком со скотного двора. Доходило до того, что накануне заседания совета директоров я помогала ему сбросить напряжение и делала тайский массаж.

– И ради чего я шла на все эти жертвы?

С ним произошел нелепый, невероятный, неправдоподобный несчастный случай, какие, полагаю, происходят с извращенцами, втайне мечтающими о китайской пытке. В одну душную и облачную субботу он играл в гольф. Началась гроза. Вместо того чтобы побежать спрятаться в помещении клуба, он решил изобразить из себя громоотвод и получил от молнии знатный удар клюшкой. Пожарные. Американская больница. Ожоговое отделение. Взбешенные акционеры – опубликованная в прессе заметка об этом комичном происшествии грозила увести всех клиентов к конкурирующей фирме «Лафарж», вследствие чего их дивиденды испарились бы быстрее, чем исчезает в ладони экономически несостоятельного попрошайки горсть мелочи.

– Когда пришло письмо о его увольнении, он еще находился в коме.

Я устроила ему сцену прямо в реанимации и уже собиралась хорошенько ему врезать, когда появилась медсестра и отговорила меня от этого шага. Больше я его не навещала, предоставив это право нашей домработнице, которой он всегда внушал жалость. Придя в себя, он позволил себе три месяца реабилитации.

– Несмотря на это мне вернули его изуродованным.

Я категорически отказалась тратить его сбережения на пластическую операцию. Он выглядел настолько безобразно, что наши друзья, приглашая нас на ужин, при виде его фыркали, пряча лица за салфетками. Я поняла, что он продолжает ходить в гости не ради соблюдения светских приличий, а из чистого эксгибиционизма. Развестись я с ним не могла, поскольку меня обвинили бы в беспринципности. Он покончил с собой после полугода уговоров. Вдовство меня приободрило и придало мне сил перенести свое унижение.

Зонтики от солнца

– Я больше не хочу никакого секса.

Она сидела в углу огромной ванны в номере отеля, где мы только что занимались любовью.

– Ты не хочешь секса со мной.

Я никогда раньше не замечал, какой пронзительный у нее голос, – или я впервые к нему прислушался? Я вышел из ванной. Высунулся в окно и стал смотреть на поток машин. Они сливались в однородную субстанцию с преобладанием серого цвета и плыли в промежутке между домами, словно толкаемые невидимым поршнем, – медленно, как движется в узком цилиндре шприца наркотик или лекарство. Я запрокинул голову к безоблачному небу, находившемуся слишком далеко, чтобы иметь ко мне хоть какое-то отношение. Бесконечность пространства унизительна, как старость, которая была и остается единственным способом постичь, что такое время. Собственная жизнь раздражала меня и казалась слишком пресной и жгучей, жаркой и холодной, теплой и безвкусной.

– Ты хочешь меня бросить.

– Выгляни вместе со мной на улицу.

Она была в пеньюаре. Он нее пахло манговым шампунем, а может, печалью или слезами, украдкой промокнутыми махровым полотенцем. Вроде бы у нее немного покраснело лицо, но я избегал смотреть на него, краем глаза обшаривая комнату, – так с недовольством разгребаешь кончиком вилки на тарелке мясное ассорти, отбрасывая в сторону ненавистную салями и ядовито-зеленый салат.

– Ты хочешь, чтобы я ушла.

– Слишком много слов.