Чулымские повести

— Здорово, коли не шутишь… За тобой, как свят дух слетал! Ага, только о тебе думал. Да, погоди ты с книжкой. Совет дай, комсомол… Если мы лозунгом ударим, а?!

Иванцев поднял прямые брови, в карих глазах мальчишеское удивление: скор Силаныч на придумки…

— Кого ударим, по какой причине?

— А товар-то выдаем… Пушнина, живица… На это же как посмотреть. Тоже, брат, как и хлебушек — политика! Бери-ка стару газету, изрежь, а на ленте напиши аршинами: «Ты — советской артели! Советская артель — тебе!» Вразумительно, а? Текущий момент… Действуй, Иванцев!

Только вынес Алексей плакат на крыльцо, а тут Аннушка. Окликнул.

— Ты в магазин? Иди сюда, помоги прибить.

Аннушка не то что в лесу — принаряжена. Белый платочек, кофточка кубового[13] цвета с длинным рукавом, а по кофточке от шеи и до юбки — ровный ручеек из сплошных белых пуговиц. И ботинки с высокой шнуровкой — все из материнского сундука, все давнее, а красиво смотрится на девушке.

Она ласково смеялась глазами.

— Ты правильные слова написал!

Лестница, молоток, гвоздочки — все появилось быстро. Аннушка маленьких квадратиков из бумаги намяла. Это под гвозди, чтобы крепче держался плакат…

Молоток прыгал, бил по пальцам.

— Ты глаза-то на сторону не продавай, Алеша. Будто и не видел никогда.

А он все глядел и глядел на девушку. По-новому глядел. Как на близкую сердцу.

— Что вечером у вас. Какие такие мероприятия…

— А вечером у нас так… Сядем к окошечку, кулачок под румяну щечку и будем ждать молодого царевича на белом коне…

— Так уж и на белом. А если тот царевич пешочком. С веником для отгона комаров…

— Сойдет по нашим местам!

За улыбками, за пустыми словечками они прятали то большое, о чем не говорят влюбленные сразу.

— Приходи сегодня к Чулыму, Аннушка.

Она прикрыла длинными ресницами свои счастливые глаза. И еще по улыбке на губах Алексей понял: она согласна.

— Точно придешь?

— Я не Любка Показаньева, словом-то попусту не кидаюсь…

Уже успокоенный, довольный, Алексей быстро прибил плакат и спрыгнул с лестницы на землю, готовый хоть сейчас сказать девушке все то, чего еще никому не говорил.

Он не успел. Между ним и Аннушкой — уж точно как из-под земли вырос Кузьма Секачев.

— Таки спелись… Уж и днем у них сбеганья, уж и засветло не разлей их водой…

Заросшее плотной бородой лицо Кузьмы Андреевича мелко тряслось. Старик горячо, с перехватами задышал в лицо Аннушке.

— А ну, вертай домой!

— Дядя Кузьма, зачем вы так?!

— Не встревай… Цыц, ведьмино отродье!

Костистый, стянутый синими набрякшими жилами кулак старика взмыл над Алексеем.

Секачев сдержался. Так, постращать только руку поднял, себя перед дочерью утвердить… Разжал побелевшие пальцы, цепко схватил ими Аннушку, толкнул.

— Да-амой!

Дом справа, дом слева…

А у тех домов окна-глаза. Черные, жадные — долгие годы глядят они на улицу, на мир, глядят по-разному…

Это Ефимья Семенова, у ней гостевал Секачев, углядела возле конторы Алексея с Аннушкой. Увидела из окошка и тотчас смекнула, что разговор у молодых, по лицам было видно, близкий, наверное, любовный…

Вот уж не думала раньше Аннушка, что такой длинный он, староверческий порядок… Темными елями отгородился от другой стороны деревни… Чуть из окон не выпадают свои — любопытствуют, и глаза у всех злые. Кричит где-то позади отец…

Лицо горело от стыда. Как в горячечном бреду бежала Аннушка к концу порядка, к Чулыму. И горькое стучало в голове: «Вот и ославилась, всей деревне на посмех выставлена. И кем?! Родным отцом…»

Звякнуло железное кольцо, раскрылась, тяжело захлопнулась позади калитка. Наконец-то не шарят по ней злорадные глаза.

Раньше — мало ли что случалось, пряталась в дровеннике и там пережидала, пока утихнет правый или неправый отцовский гнев. Сегодня нет прежнего страха. А не маленька — работает, хватит ей по заугольям сидеть. Ну, чего, чего такого случилось? С парнем поговорила, помогла ему…

По старой памяти Секачев в дровенник кинулся — нет дочери! Это сбило с толку, взвинтило старика. Вот как… Выросла! Уже и без боязни перед родителем!

— Так ты здесь барыней сидишь… Какая ране стыдная девка росла…

Аннушка блеснула глазами, принялась нарочито медленно снимать платок.

— А что мне прятаться…

— Вот как заговорила. Уже и сами с усами…

— Это как хотите, так и понимайте, тятенька.

Дерзкие слова дочери ударили в самое сердце. Старость твою, Кузьма, дочь увидела. «Да нет! — кричало все в Секачеве. — Нет! Кобенится это в ней чужое. Тово, ведьминого сыночка слова…»

Багровея лицом, Секачев метался по горнице. В ярком солнечном свете рукава белой холщовой рубахи его вспыхивали, как крылья испуганной птицы.

— По добру говорил. Учил. Остерегал! Нет, ей неймется, ей все резоны впронос. Радуешь, дочь, неча сказать. Лукавый это тебя крутить начал. Уже и днем на глазах у людей начала разводить ты шашни…

Все, все поднималось сегодня в Аннушке противу отца. Потому, наверное, что поняла: отозвался Алеша на ее любовь.

— Я, тятя, ни в чем не грешна.

— Так идешь ко греху, и я, как родитель, сказать об этом должон!