Далече от брегов Невы

Хорошо знавший Инзова дипломат Стурдза говорил, что Иван Никитич «умел, но не любил воевать». Потому после окончания войны с Наполеоном Инзов принял скромную, но вполне отвечающую его наклонностям должность попечителя иностранных колонистов. О должности наместника он и не помышлял, но, получив её, исполнял со старанием.

Обжившись в Кишинёве, Инзов устроил свой дом в полном соответствии со своими вкусами и привычками — скромно и просто. Украшением его комнат служили несколько сабель на стене да книги. Он много читал, интересовался историей, ботаникой, сочинениями нравственными и мистическими, приоткрывающими для смертных тайны загробного мира. Единственной роскошью, которую себе позволил, была маленькая оранжерея, устроенная возле дома, и птичник. В оранжерее генерал проводил свободные часы. Птиц Инзов особенно любил, и по просторному двору важно разгуливали павлины, приручённые журавли, индейские петухи, суетились куры и утки всевозможных пород. У крыльца прикованный цепью за лапу злобно горбился бессарабский орёл.

Когда Инзов сам с балкона кормил своих птиц, привлечённые кормом шумно со всей округи во двор слетались голуби.

— Это мои янычары[12], — шутил Иван Никитич. — Главное лакомство янычаров тоже было пшено сарацинское.

Пушкин не случайно попал к Инзову. Два события — решение удалить из столицы беспокойного поэта и назначение Инзова наместником Бессарабии — совпали. И когда Карамзин просил Каподистрию помочь облегчить участь Пушкина, тому пришло на ум уговорить царя отправить юношу курьером с депешей, извещающей генерала о его новом назначении. Бессарабия находилась в ведении Каподистрии, и, посылая Пушкина к Инзову, статс-секретарь мог следить за его дальнейшей судьбой.

Каподистрия давно и хорошо знал Ивана Никитича. В 1812 году они часто встречались: один заведовал дипломатической канцелярией в армии Чичагова, другой в той же армии командовал дивизией. В перерывах между боями они играли в шахматы.

Зная Инзова, Каподистрия надеялся, что Иван Никитич найдёт путь к сердцу Пушкина. И не ошибся. Пожилой генерал и двадцатилетний поэт прекрасно поладили. Инзов особенно располагал к себе тем, что был добр со всеми. С простым народом. Со слугами. Однажды во время обеда слуга уронил блюдо с кушаньем. Видя это, Инзов не выказал ни малейшего недовольства. Он не только не рассердился, но даже принялся оправдывать провинившегося, заявил, что блюдо перегрелось и обожгло слуге руки. Такое подкупало.

К Пушкину Инзов был душевно расположен. Ему нравилось беседовать с умным, оригинально мыслящим молодым человеком, нравилось, что пустынные комнаты наместнического дома наполнились смехом, шутками, живыми рассказами. Инзов и сам любил пошутить, хотя некоторым его юмор казался недостаточно тонким — «площадным». Так, одному чиновнику-иностранцу, который жаловался на неудобства своего жилища — вокруг много воды, — Инзов заметил: «Ведь и Англия на острове».

Другому чиновнику, который тревожился, что в канцелярии попечителя останутся незанятые места, ибо некому служить, сказал: «Было бы болото, черти сами заведутся».

О Пушкине Инзов заботился деликатно и неназойливо. Видя бедственное положение молодого человека, не имеющего ни жалованья, ни других доходов, не получающего из дома ни копейки денег, предоставил ему кров и стол. В том же секретном письме Каподистрии счёл нужным напомнить, что Пушкин «в бытность его в столице… пользовался от казны 700 рублями на год; но теперь, не получая сего содержания, не имея пособий от родителя, при всём возможном от меня вспомоществовании терпит, однако же, иногда некоторый недостаток в приличном одеянии. По сему уважению я долгом считаю покорнейше просить распоряжения вашего, милостивый государь, к назначению ему отпуска здесь того же жалования, какое он получал в С.-Петербурге».

После этого напоминания Пушкину стали выплачивать жалованье — те же семьсот рублей в год.

Пушкин умел быть благодарным. Он ценил доброту Ивана Никитича, а потому с необычной кротостью выслушивал необидные выговоры, добродушные поучения и, скрепя сердце, посмеиваясь, ходил вместе с ним в ближайшую церковь Благовещения.

Говеет[13]

Инзов, и намедниЯ променял парнасски бредни
И лиру, грешный дар судьбы,
На часослов и на обедни,
Да на сушёные грибы.

Правда, в церкви Пушкин и Инзов вели себя по-разному. «Отправился в так называемую митрополию, — записал в своём дневнике сослуживец Пушкина Долгоруков. — …Застали ещё обедню и на отходе её слушали проповедь о блудном сыне, которую дюжий протопоп с напряжением всех сил, и душевных и телесных, по книге читал нам, между тем как Инзов внимал ей благоговейно, а Пушкин смеялся».