Далече от брегов Невы

— Да так, знаете. Конечно, наш Иван Никитич ему покровительствует, ну да их дело другое — наместник. Ему никто не указ. А я бы, между нами будь сказано, держал бы эдакого Пушкина, что называется, в ежовых рукавицах. И вам бы от него подальше. Ведь он — сорвиголова. Велика важность — стишки кропает. Мальчишка, да и только. А туда же… Слова не даст выговорить. Я что-то рассказывал дельное, а он вдруг: позвольте усомниться. Меня взорвало. Ну, и посчитались…

Пушкин и Ланов действительно «посчитались».

Как-то за обедом у Инзова Ланов стал доказывать, что лучшее лекарство от всех болезней — вино.

— Особенно от горячки, — с усмешкой заметил Пушкин.

— И от горячки тоже, — важно кивнул Ланов. — Вот извольте-ка послушать: был у меня приятель Иван Карпович, отличный человек, лет десять секретарём служил. Так он не то что от горячки, от чумы себя вином вылечил. Как хватил две восьмухи, так как рукой сняло.

С трудом сдерживая смех, Пушкин сказал на это:

— Быть может, но позвольте усомниться.

— Нет, не позволю, — рассвирепел Ланов. — Не вам со мной спорить!

— Это почему же?

— Да потому, что есть разница. Вы, сударь, молокосос!

— Теперь понимаю, — рассмеялся Пушкин. — Точно есть разница: я — молокосос, а вы — виносос.

Будь Ланов помоложе, Пушкин непременно вызвал бы его на дуэль. Но драться со стариком…

Пушкин предпочёл отхлестать его эпиграммой, где фамилия «Ланов» рифмовалась с «болван болванов». Молодой офицер, которого Ланов наставлял держаться дальше от Пушкина, был Владимир Петрович Горчаков. Он только что окончил московскую Школу колонновожатых и, получив назначение, приехал в Кишинёв к Орлову дивизионным квартирмейстером.

Пушкин и Горчаков познакомились в театре. Кишинёвский театр помещался в доме Тодора Крупенского на углу Каушанской и Губернской улиц.

Театральная зала была большой и пышной. Треть её занимали оркестр и сцена. Остальное пространство предназначалось для публики.

Придя сюда впервые, Пушкин поразился размерам залы с расписным плафоном, огромными колоннами, фризом с изображением русских военных доспехов. Даже в тусклом свете свечей и плошек всё это выглядело торжественно.

Как-то, придя в театр, Пушкин увидел среди зрителей новое лицо. Рядом с Алексеевым сидел молоденький офицер, со смешным вихром и со вздёрнутым носом. Он с любопытством разглядывал публику. Это и был Горчаков. Он в свою очередь тоже заметил Пушкина.

«Особенно обратил моё внимание, — рассказывал Горчаков, — вошедший молодой человек небольшого роста, но довольно плечистый и сильный, с быстрым и наблюдательным взором, необыкновенно живой в своих приёмах, часто смеющийся в избытке непринуждённой весёлости и вдруг неожиданно переходящий к думе, возбуждающей участие. Очерки лица его были неправильны и некрасивы, но выражение думы до того было увлекательно, что невольно хотелось спросить: что с тобою? Какая грусть мрачит твою душу? Одежду незнакомца составлял чёрный фрак, застёгнутый на все пуговицы, и такого же цвета шаровары».

— Кто это? — спросил Горчаков у Алексеева, указав на вошедшего.

— Пушкин, — сказал Алексеев и представил их друг другу.

Добрый, восторженный, пылкий Горчаков, страстно любящий музыку, поклонник поэзии (сам грешил стихами), узнав, что перед ним «тот самый» Пушкин, был счастлив. С этого времени они подружились. И так уж повелось: если где-нибудь в обществе видели Пушкина — знали, здесь, верно, и Алексеев и, конечно, Горчаков.

Кроме Горчакова жили в Кишинёве ещё несколько молодых офицеров — питомцев московской Школы колонновожатых.

Все они состояли при Главном штабе и были присланы в Бессарабию для топографических съёмок новых земель. Пушкин встречался с ними, бывал у них.

Одного из молодых топографов звали Александр Фомич Вельтман. Он был известен ещё до приезда Пушкина шуточными куплетами на кишинёвское «общество» и даже удостоился звания «кишинёвский поэт». На первых порах Вельтман, сам не зная почему, сторонился Пушкина. «Встречая Пушкина в обществе и у товарищей, — рассказывал Вельтман, — я никак не умел с ним сблизиться; для других в обществе он мог казаться ровен, но для меня он казался недоступен. Я даже удалялся от него, и сколько могу понять теперь тайное безотчётное для меня тогда чувство, я боялся, чтобы кто-нибудь из товарищей не сказал ему при мне: „Пушкин, вот и он пописывает у нас стишки“». Но то, чего боялся Вельтман, случилось. Пушкин узнал про стихи и про то, что Вельтман сочиняет молдавскую сказку «Янко-чабан», и захотел её послушать. «Пушкин… навестил меня и просил, чтоб я прочитал ему что-нибудь из „Янка“. Три песни этой нелепой поэмы-буфф[14] были уже написаны; зардевшись от головы до пяток, я не мог отказать поэту и стал читать. Пушкин хохотал от души над некоторыми местами описаний моего „Янка“, великана и дурня, который, обрадовавшись, так рос, что вскоре не стало места в хате отцу и матери, и младенец, проломив ручонкой стену, вылупился из хаты, как из яйца».

Вельтман стал потом известным писателем и их добрые отношения с Пушкиным продолжались.