Дальше ваш билет недействителен

В соседней комнате послышались голоса, Руис рванулся к двери и настороженно замер. Я видел его в профиль. И вдруг у меня промелькнула странная мысль: ведь то, что такой красавец мужчина пробавляется мелким воровством, говорит скорее о его относительной честности. Он мог бы зарабатывать гораздо больше другим способом. Мне стало не по себе и как‑то неприятно: такая щепетильность вовсе не подходила для моих фантазий.

Руис осторожно положил на софу последнюю выпотрошенную сумочку и бесшумно выскользнул в коридор. Сейчас он наденет свою шоферскую куртку и спокойно смоется. Я же остался стоять где стоял, прислонившись к стенке. Его документы у меня в кармане.

Я попрощался с хозяевами и поехал в Париж. Сидел за рулем и насвистывал. Встреча с Дули и его предложение спасали меня. Надо только поскорее уточнить все детали. И Руиса я выкинул из головы. Скорее доехать до Лауры и сказать ей, что все мои проблемы наконец решились.

Глава XVII

Однако как я ни спешил, но прежде заехал в контору сказать Жан-Пьеру о своем решении. Очень хотелось разом со всем покончить. Не слышать больше разговоров о “конъюнктуре”. И главное, перестать постоянно выискивать какие‑то полулегальные ходы, какие‑то хитрости, увертки, комбинации и пожарные меры. Отныне я смогу как праздный зритель наблюдать за корчами дряхлеющей Европы и не задумываться о том, насколько я завишу от арабов, от иранского шаха, от Киссинджера или Иди Амина.

Я оставил машину на тротуаре улицы Фридланд и поднялся в контору. Брата, к счастью, не оказалось – меня мутило от его манеры пружинисто ходить вокруг меня с видом курильщика, который окончательно решил: с завтрашнего дня ни затяжки.

Я вошел в кабинет Жан-Пьера. Он сидел над раскрытой папкой с бумагами. Меня поразило выражение глубокой усталости на его еще молодом лице. Он поднял голову и посмотрел на меня через роговые очки – опасливо, с недоверием, какое организованные люди питают ко всему непредсказуемому.

– Жан-Пьер, мы принимаем предложение.

Он побледнел. Лицо у него вытянулось и словно мгновенно постарело, так что моя копия вплотную приблизилась к оригиналу. И даже жесткость, промелькнувшая в глазах сына, показалась мне знакомой, в ней ясно читалось, что он обо мне думает.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – сказал он.

Я почувствовал, как у меня сами собой сжались зубы. Еще полгода тому назад Жан-Пьер не посмел бы так ответить. Мне вдруг представился молодой Ширак, который оттеснил Шабан-Дельмаса, фронтовика, человека моего поколения, и встал у руля СДР[22], выставив вон старых голлистов. Мой сын на двадцать пять лет моложе меня, но в любовных делах ему, думаю, и сегодня до меня далеко. Горечь, обида застали меня врасплох и захлестнули так быстро, с такой внезапной силой, что я не сразу с собой справился.

– Поверь мне на слово, я прошу всего несколько дней. Хотя… двадцать четыре процента акций твои, без твоей подписи не обойтись. Можешь отказаться.

– Перестань. Как будто ты меня не знаешь… – Жан-Пьер снял очки, откинулся на спинку кресла и, помолчав, сказал: – Вот что, отец, ты волен губить сам себя, раз тебе так хочется…

– Ты о Лауре?

– Разумеется, нет. Это твое личное дело. Я говорю о фирме. О матери, обо мне, о всех нас.

– Вы получите мою страховку, подписанную совместно тремя компаниями. Это входит в контракт, и Кляйндинст обязан его выполнять. Когда я умру, вам выплатят четыреста миллионов.

– А на что мы будем жить до тех пор?

– Придется потерпеть.

Он пожал плечами.

А я сказал, еле сдерживая злость – вот уж не ожидал от себя:

– Кляйндинст еще нахлебается дерьма, и очень скоро, можешь не сомневаться.

Жан-Пьер захлопнул папку:

– Хорошо. Завтра еду во Франкфурт.

Я наклонился и положил руку ему на плечо:

– Разве ты не понимаешь, что я бы никогда не оставил вас с матерью нищими?

Жан-Пьер опустил глаза, как будто ему стало неловко. Точно такой же вид бывал у него раньше, когда мы с Франсуазой начинали слишком резко разговаривать при нем. А потом его губы тронула улыбка, в которой я узнал себя.

– Оба уха и хвост[23], – сказал он.

– Что-что?

– Ты должен уйти с арены победителем, и никак иначе.

Он посмотрел на меня, на этот раз тепло и даже нежно. Впрочем, он не так глуп, чтобы порицать меня и чего‑то требовать, притом что рентабельность нашей компании составляет четырнадцать процентов, а ставка по кредитам – двадцать четыре.

– Не понял.

– Все ты понял! Вечная мания: не уронить престиж! Могу я говорить с тобой… по‑братски?

Я принес с комода бутылку виски, пару рюмок и присел на край письменного стола.

– Валяй. Я уже и так настолько осведомлен о себе, что тошно, чуть больше, чуть меньше – роли не играет. Все равно в наше время хоть чего‑то не знать о себе невозможно. Насквозь все видно. Люди только и делают, что читают Фрейда с Марксом, а в промежутках изучают свое “я”. Но если ты считаешь, что сообщишь мне что‑то новенькое…

– Оставим лучше этот разговор, – сказал Жан-Пьер.

– …Например, растолкуешь, что если я стараюсь обеспечить будущее тебе и твоей матери, то это забота не о тех, кого я люблю, а о собственном престиже. Так?