Дар милосердия

В самый последний миг Филип вновь увидел, как эти слова трепещут на ее губах, и понял, как тяжела невозможность высказать их вслух. Боль исказила мягкие черты юного лица Миранды, отразилась в изгибе чуткого рта. Вкус этой боли он почувствовал в прощальном поцелуе — муку, отчаяние, безнадежность. Словно одеревенев, он стоял у лифта между стражниками и не мог плакать — слезы не облегчили бы его сердца. Не мог улыбнуться — губы закаменели, скулы и челюсть стали гранитом.

Лицо Миранды было последним, что он увидел перед тем, как двери лифта захлопнулись. За ее спиной, в окне, за безжалостными стальными прутьями виднелся кусочек голубого сентябрьского неба, похожего на ее глаза. Такой он и вспоминал ее, спускаясь на подземный уровень и шагая по холодному сырому коридору к криогенной камере…

Век диктатуры, личной или коллективной, всегда краток. Крепнущая тирания той эпохи стала не более чем уродливым воспоминанием. Двигатель Суэйка удушил ее, не дал распуститься до конца. Человеческие страхи увяли, когда люди дотянулись до звезд, а без эксплуатации страхов диктатура выжить не способна.

Но вред может пережить того, кто его причинил. И коль скоро эта аксиома была верна до появления Морозильника, то теперь она верна вдвойне. Морозильник привел Человека прямиком в греческую трагедию.

Филип зажег сигарету. Яркое пламя потревожило черные тени улицы. Он вдруг с испугом понял, что настала ночь, глянул между деревьев на небо и увидел первую звезду.

Он встал. Дорога шла под уклон. Все больше звезд появлялось на небе, тускло освещая древний асфальт. Ночной ветер шептал в кронах деревьев, шуршал в диком бурьяне, заполонившем когда-то аккуратные газоны, постукивал рахитичными ставнями…

Вид дома только растревожит душевную рану, но эту боль надо вынести: пока его нога не переступит родного порога, возвращение не состоится. Дойдя до Мэйпл-стрит, Филип свернул с тротуара и начал медленно продираться сквозь буйные заросли живой изгороди. На секунду ему показалось, что где-то в конце улицы мелькнул свет… но это вряд ли.

Конечно, дом мог и не сохраниться за сто лет — слишком уж долгий срок, — а если и уцелел, то изменился до неузнаваемости, почти разрушился…

Однако дом стоял и даже совсем не изменился. Он был точь-в-точь таким, как век назад, и в окне гостиной горел свет!

Филип неподвижно стоял на разрушенной улице. «Да нет же, — сказал он себе, — этого не может быть, почудилось. Ни за что не поверю, пока не дотронусь, пока не ощупаю гладкое дерево, не ступлю на этот пол». Он двинулся по узкой дорожке. Газон был аккуратно подстрижен, а у фасада росли две юные катальпы — землю вокруг стволов недавно вскопали. Филип поднялся на зарешеченную веранду, и твердые ступеньки отразили звук его шагов.

Он тронул сенсорный замок на двери кончиком правого пальца, и дверь послушно распахнулась, затем мягко захлопнулась за его спиной. Розовато-серая мягкая мебель в гостиной идеально сочеталась с такими же шторами. В открытом камине тлели сосновые поленья. Знакомые книги ровными рядами стояли на встроенных полках по сторонам, а на каминной доске лежали Мирандины безделушки.

Его легкое кресло было придвинуто к огню, шлепанцы ожидали рядом на полу. На столике лежала его любимая трубка и коробка лучшего табака. На подлокотнике кресла — новый экземпляр «Синедриона». Филип застыл на пороге, у него перехватило дыхание. Потом силой заставил себя упорядочить мысленный хаос и увидеть комнату такой, как она есть, а не такой, какой хочется видеть.

Лампа на окне была похожа на ту, что Миранда купила сто лет назад, но только похожа. И мебель очень походила на ту, что стояла тогда, но не совсем. Со шторами та же история. Материал, дизайн — везде маленькие отличия, если присмотреться, можно заметить. Всюду копии — и кресло, и трубка, и шлепанцы, и книга. Камин и тот отличался: кирпичи не такие, положены иначе, каминная доска другая. А безделушки на ней…

Он сдержал всхлип, шагнув ближе. Это не копии. Самые настоящие — и время их не пощадило. Трещины, патина. Словно старые детские игрушки, найденные на чердаке в дождливый день…

Книги тоже настоящие. Раскрыв одну, Филип бережно перелистал хрупкие пожелтевшие страницы…

А потом увидел дневник.

Руки дрожали. В глаза бросился знакомый почерк. Колени подкосились, Филип осел в кресло.

Первая запись была датирована 15-м сентября 2146 года…