Дар милосердия

Дабы скоротать тоскливые будни, Рестон начал читать. Других занятий у него не было. Он больше не мог ходить в гости к растущим семействам и выслушивать там рулады, исполняемые во всю силу младенческих легких; не мог наблюдать очередную утомительную процедуру крещения, то, как молодой отец, смущаясь и робея, неуклюже плещет водой на морщинистое личико новорожденного.

Все имеющиеся книги были на польском, и большинство, как водится у крестьян, на религиозную тематику. Добрых восемьдесят процентов из них составляли совершенно одинаковые экземпляры Библии. Однажды, когда на просьбу дать что-нибудь почитать, соседи снова попытались всучить ему вездесущий талмуд, терпение Рестона кончилось, и он взял книгу. По-польски он читал уже бегло, а говорил куда грамотней и выразительней самих поляков.

Ветхозаветный Бог показался ему наивным, Книга Бытия позабавила. Как-то вечером от нечего делать Рестон, желая доказать самому себе полную свободу от религиозных предрассудков, переписал Бытие от лица древних иудеев, как если бы они имели научное представление об устройстве Вселенной. Сперва он страшно гордился своей трактовкой, но после повторного прочтения вдруг осознал, что кроме постулата о сотворении Богом великого множества звезд вперед Земли, ничего принципиально свежего туда не привнес.

А вот Новый Завет вернул душе почти забытое умиротворение. Правда, с приходом весны оно исчезло без следа. В тот год полевые цветы отличались особенной красотой, а такого пронзительно голубого неба Рестон не видел даже на Земле. Миновал сезон дождей, и Рестон стал совершать каждодневные прогулки в горы, иногда прихватив с собой Библию. Бродя по запутанным анфиладам зеленых соборов, замечал вдруг белоснежные лона горных вершин, всякий раз недоумевая, почему до сих пор не забрался туда, не покинул лежащий у подножия одинокий край ради края иного. Но он знал ответ, который прятал глубоко внутри.

Только в начале лета, возвращаясь с очередной прогулки, ему наконец посчастливилось встретить Елену одну.

Прошедшей зимой разразилась новая эпидемия гриппа, куда суровей прежней, и одну жизнь она все-таки унесла.

Елена Купревич была первой в Новой Польше вдовой.

С момента похорон Рестон только и думал что о ней, гадая, сколько времени должно пройти по здешним обычаям, прежде чем осиротевшая жена будет вправе взглянуть на другого мужчину, не опасаясь порицания.

Елену он застал на лугу неподалеку от поселка. Она еще носила траур, но даже в нем смотрелась очень привлекательно. Черный цвет подчеркивал молочную белизну кожи и оттенял темные волосы. Словом, Елена была красавицей, на которую Рестон не мог не заглядеться.

Елена рвала зелень, но при виде мужчины сразу поднялась.

— Jak sie masz[19], пан Рестон? — смущенно поздоровалась она.

Такая официальность неожиданно покоробила, и это было странно. Он привык к тому, что здесь его звали только по фамилии. Он попытался тепло улыбнуться в ответ, но улыбка вышла холодной. Вот что значит давно не общаться с хорошенькими девушками.

— Jak sie made[20], пани Купревич? — поздоровался он в ответ.

Сперва обсудили погоду, потом урожай, а когда общие темы иссякли, Рестон вызвался проводить собеседницу до дому. У крыльца помедлил, явно не желая уходить.

— Елена, — вдруг вырвалось у него, — мне бы хотелось увидеть вас снова.

— Разумеется, пан Рестон. В моем доме вы желанный гость… Всю зиму я ждала, думала, появитесь, а после поняла — не готовы еще, сомневаетесь.

Он растерялся. Прежде ему не случалось приглашать полячку на свидание, но и без того ясно — таким вежливым, почтительным тоном с кавалерами не говорят.

— Собственно, я хотел бы увидеть вас снова потому… — Рестон замялся, подбирая слова. — Потому что вы такая красивая и очень мне нравитесь… — Он вдруг осекся, заметив, как изменилось выражение ее лица.

Она круто развернулась и бросилась в дом. Хлопнула дверь. А Рестон долго еще таращился на безмолвные стены и плотно занавешенные окошки.

Явная чудовищность совершенного им проступка сбивала с толку. Ни одно общество, даже такое благочестивое и богобоязненное, как здешнее, не требует от женщин вечно оставаться вдовами. А если и требует, все равно это не объясняет выражение лица Елены. Рестон допускал удивление, на худой конец — шок, но никак не ужас.

Значит, для польских крестьян он не просто чужак, а чуть ли не монстр. Но почему?

Он медленно брел по дороге, впервые за все время пытаясь взглянуть на себя глазами беженцев. Миновал церковь, где слышался редкий перестук молотков — плотники добавляли последние штрихи к интерьеру, и вдруг задумался, зачем строить церковь по соседству с единственным на всю деревню безбожником?

Дома Рестон сварил кофе и сел на кухне у окна, глядя на лениво поднимающиеся зеленые склоны на фоне девственно-белых гор. Потом опустил взгляд на свои руки — изящные, тонкие, чувствительные от долгого контакта с приборной панелью пятидесяти кораблей. Словом, руки пилота — с виду другие, нежели у крестьян, и сам он с виду другой, но по сути такой же.

Вопрос, кем его тут считают?