Дарвиновская революция

Дарвин встал на эту позицию по многим причинам, будучи при этом уверен, что человек и тайна его происхождения, как и все прочее, должны подчиняться действию незыблемых законов. Каковы же эти причины? Во-первых, в отличие от других ученых из его кружка, у Дарвина был опыт самого непосредственного общения с дикарями – коренными жителями Тьера-дель-Фуэго. Их примитивный образ жизни сильно впечатлил Дарвина, впечатлил в том смысле, что он понял, насколько жестоким и близким к зверю может быть человек. «Сравните жителя Дель-Фуэго и орангутана – кто посмеет сказать, что разница между ними велика?» (M, с. 153). Во-вторых, семейное наследие. Хотя Дарвин в какой-то момент верил Библии, считал события, описанные в ней, подлинными и даже собирался учиться на богослова; его дед, Эразм Дарвин, в лучшем случае был еще более шатким, чем внук, деистом, способным поверить в эволюцию, – недаром же Кольридж (1895, 1:152) считал его атеистом; его отец, Роберт, оказавший неизмеримое влияние на Дарвина, вообще был неверующим (Дарвин, 1969, с. 87); его дядя, Джосайя Веджвуд, был унитарием (он многие годы материально поддерживал Кольриджа; Метеярд, 1871); а его старший брат Эразм – и это, пожалуй, самое важное – к тому времени, когда Чарльз возвратился из кругосветного плавания на «Бигле», тоже стал неверующим. Все это, несомненно, должно было повлиять на Чарльза и его отношение к человеку, сделав его если не равнодушным, то эмоционально холодным к этому вопросу. Действительно, не приходится сомневаться в том, что Эразм задавал тон мышлению и направлял мысли брата в нужную сторону, что ясно видно из письма Эммы Чарльзу, написанного ею сразу после заключения брака, где она тактично сетовала на плохое влияние, которое Эразм оказывает на мужа (Дарвин, 1969, с. 236).

В-третьих, существовало еще так называемое общество интеллектуалов, в котором вращался Дарвин в бытность свою в Лондоне, где он разрабатывал свои идеи. Действительно, если быть честным до конца, то Дарвину приходилось общаться не только с верующими коллегами-учеными вроде Лайеля и Уэвелла, но и с людьми, чьи религиозные воззрения нисколько не мешали им более терпимо относиться к эволюционизму. Он был в дружеских отношениях с Бэббиджем (Дарвин, 1969, с. 108) и читал «Девятый бриджуотерский трактат» (Де Бир и др., 1960–1967, E, с. 59), где утверждалось, что все подчиняется ведению законов. К тому же Дарвин часто бывал в компании Карлейля, близкого друга его брата Эразма, и тот очень сердечно к нему относился, ибо, как он писал Эмме еще до свадьбы (январь 1839 года), «из всех людей, которых я знаю, Карлейль, на мой взгляд, особо заслуживает того, чтобы его послушать» (Литчфилд, 1915, 2:21). Не думаю, что Дарвина и Карлейля сближало общее теплое отношение к науке или общность взглядов на науку, но, как бы то ни было, они часто виделись, и неортодоксальные религиозные убеждения Карлейля, видимо, упали на благодатную почву в лице Дарвина. В частности, вполне естественный для Карлейля супранатурализм с его добровольным отказом рассматривать любой аспект творения как более или менее удивительный или чудесный, нежели все другие, по-видимому, оказал влияние на Дарвина так же, как в свое время и на Гексли. Так или иначе, но Дарвин вращался именно в такой компании, которая была не склонна превозносить или возвеличивать статус человека, как это делали Уэвелл и Лайель.

И наконец, Дарвин, в отличие от многих других, вообще мало заботился о религии и связанных с нею вопросах. Он сам в этом признался (1969, с. 91). Хотя он размышлял об этих материях не меньше, а может быть, даже больше, чем другие, сам предмет исследования побуждал его к этому, но по сути он хотел только одного – заниматься наукой, каковы бы ни были последствия. Дарвин не страдал пылким религиозным рвением, каким отличался, скажем, Седжвик или, в несколько ином смысле, Гексли (Герберт, 1977).