Дарвиновская революция

Тем не менее, хотя он значительно усложнил ту роль, которую играет адаптация в органическом мире, особенно как связь между Богом и Его творением (факт, который он полностью признавал; M, с. 70), это нисколько не отменяет значимости самой адаптации, в том числе и для самого Дарвина. Адаптацию как результат божественного вмешательства он принять не мог, но весь его научно-религиозный багаж знаний подсказывал ему, что любая приемлемая биологическая теория должна, говоря образно, встречать проблему лоб в лоб, то есть полностью соответствовать ей, и он как раз и предпринял такую попытку с помощью своего механизма естественного отбора. Действительно, та чувствительность, с какой Дарвин относился к проблеме адаптации, привела к довольно парадоксальному результату. Дарвин обучался и проделал колоссальную творческую работу в 1820-е и 1830-е годы, когда идея божественного замысла, проявляющегося через адаптацию, была в особом фаворе. Но к тому времени, когда он опубликовал свой труд, эта «стренга» естественной теологии сильно поистрепалась. Таким образом, хотя его явно не теологическая теория, как ее часто изображают, изъяла телеологию из биологии, если вообще что-то изъяла, то Дарвин вернул ее назад! Адаптация с ее ориентацией на конечные цели была для Дарвина более значимой и существенной частью органического мира, чем для Гексли. Поскольку Дарвин как творческий человек состоялся скорее в 1830-е, нежели в 1850-е годы, то после выхода в свет «Происхождения видов» биология с ее опорой на адаптацию в некотором смысле снова вернулась к телеологии, от которой она начала отрываться.

Долгое ожидание

Теперь мы подходим к самой большой загадке этой дарвиновской истории. К середине 1844 года Дарвин завершил ту версию своей теории, которую он изложил в 230-страничном «Очерке». Хотя при написании «Происхождения видов» он внес кое-какие изменения, они были незначительными. Почему же в таком случае Дарвин не опубликовал ее сразу, как только она была написана, а вместо этого решил сначала завершить кое-какие работы по геологии, а вслед за этим пуститься в серьезное восьмилетнее систематическое изучение усоногих?

Как правило, в качестве причины этой задержки выдвигают объяснение, предложенное Гексли. Единственным человеком, которому Дарвин показал свой «Очерк» (после того, как он его закончил), был Гукер, с которым он подружился сравнительно недавно, но дружба с которым стремительно крепла (Дарвин и Уоллес, 1958, с. 257). Гукер, видимо не до конца убежденный этой работой, предложил Дарвину, прежде чем публиковать ее, еще основательней углубить свои знания по биологии. Дарвину совет пришелся по вкусу, и он с этой целью взялся за изучение усоногих. Как писал Гексли, «как и у большинства из нас, у него [Дарвина] не было должной подготовки в науке биологии, и меня всегда поражало – как замечательный пример его научного предвидения – то обстоятельство, что он понял необходимость подобного знания и с присущей ему смелостью, не увиливая в сторону, начал его набираться» (Ф. Дарвин, 1887, 1:347).

Эта версия причины его медлительности хоть и хороша, но малоубедительна, и малоубедительна по двум причинам. Во-первых, между «Очерком» и «Происхождением видов» нет большой разницы. Дарвин еще больше убедился, что малейшие новые отклонения («индивидуальные различия») – и есть те кирпичики, из которых строится здание эволюции, и в этом его, вероятно, убедило именно исследование усоногих. Изоляция как фактор видообразования потерял свою ценность в его глазах, и вместо него Дарвин взял на вооружение другой фактор – принцип дивергенции, как он его назвал. Но все прочее – содержание и структура – осталось без изменения. Поэтому за то десятилетие, в течение которого он систематизировал беспозвоночных, у него так и не возникло потребности засесть за «Происхождение видов». Во-вторых, он был не из тех людей, которые допустят, чтобы даже малейшее незнание нужного предмета могло встать на пути публикации смелой и дерзновенной гипотезы. Я говорю это в буквальном смысле, без всякого сарказма – ведь тот же Дарвин никак не мог дождаться, когда же пустят в печать его работы о коралловых рифах и долине Глен Рой. А тут – задержка на целое десятилетие. Но он был амбициозен и считал, что если уж есть необходимость заявлять о себе научному миру, то заявлять нужно весомо, как следует, оставив в памяти современников ощутимый след. Да, имелись еще кое-какие белые пятна, но они не могли удержать его от публичного обнародования решения той проблемы, которая в кругу его друзей-ученых считалась на тот момент главной научной проблемой. Он был достаточно реалистичен и понимал, что предлагаемое им решение хорошо и безупречно во всех отношениях.